Агеро невольно срывается, пытается целовать более привычно, словно не может вынести подобного спокойствия. Словно обжигается о него. Каждый раз Баам отстраняется на пару секунд, возвращаясь после них.

Рука, медленно гладившая чужую спину, без предупреждения давит, заставляя сделать ещё один маленький шажок. Заставляя прижаться, а затем прижаться ещё крепче, когда рука, не сбавляя напора, проходится по всей спине. Агеро замирает, даже не дышит те несколько секунд, что нужны ему, чтобы прийти в себя.

Баам любит так — тесно друг к другу, прижаться и не отпускать, целовать до головокружения. Он и целует. Так, как ему нравится.

Мысль, кажется, мелькает у них одновременно, а может, Баам просто сам не заметил, как снова прочитал чужие мысли.

Они ведь на алтаре, верно? Святое место. Хоть и полуопустошённый, но сосуд, словно губка впитывающий энергию, что копится вокруг него. Можно навлечь на себя божественный гнев даже просто сидя на нём без должного уважения, не то что целуясь, тем более с демоном. Не то что занимаясь с демоном чем-то большим.

«Таким… осквернением… я ещё не занимался», нервно хмыкает Баам. Агеро наклоняет голову, шепча:

— Витражи непрозрачные. Двери запираются изнутри. Сейчас… — Пауза, чтобы втянуть воздух. — Сейчас ночь, у стен никого нет. Стены… стены не дают звуку утечь. Мне говорили, что тут даже пытать можно всю ночь, никто не услышит, даже… даже живущие рядом священники.

Баам отвечает ещё тише, не заметив, что заговорил вслух:

— Вам не нужно меня убеждать.

Подавив всплеск смущения, он кладёт в чужие руки смазку, отрывисто командуя:

— Подготовьтесь.

Первая дверь — сбоку, выходящая к жилому зданию, отсюда заходят монахи. Дверь маленькая, деревянный брус ложится в пазы, не давая двери сдвинуться. Вторая — парадный вход, отсюда можно зайти даже не перелезая забор, перегородивший территорию церкви. Брус большой, явно больше одного человека снимают перед началом проповедей. На месте. Дверь не поддаётся. Обманок нет.

Не хватало ещё чтобы их застали уже не за разговором. Если разговаривающий с невидимой сущностью священник может сойти за святого, видящего ангелов, то обнажённый, стонущий и извивающийся священник, с какой-то стати пришедший ночью в храм, вызывает мысли в лучшем случае о слабоумии. В худшем — об одержимости.

Подходя обратно к алтарю и избегая прикосновений к стульям, Баам встречается взглядом с Агеро, нетерпеливо добавившим уже третий палец. Весь его вид говорил, что быть одержимым демоном он вполне не против.

Подойдя достаточно близко, Баам перехватывает чужую ладонь — ни к чему хорошему подобное нетерпение не приведёт. Переводит на мягкие движения, плавные, заставляющие напрягаться из-за желания сделать иначе. Поцелуй в шею, тоже до издевательства мягкий, тем более не умаляет пыла Агеро.

— Пожалуйста, расслабьтесь

Баам знает: тому не терпится. Он уже хочет поддаться, привычно отпуская чужие руки с лёгким вздохом, когда вспоминает все те разы, когда ему самому не давали опомниться, вынуждая раз за разом хвататься за чужие плечи и бросать все силы хотя бы на то, чтобы не начать всхлипывать чужое имя. Заставляя потерять контроль.

Пальцы в перчатках почти не ощущают кожи, мягкости и шероховатости. Но зато Баам прекрасно ощущает впадину пупка, рёбра, которым из-за образа жизни хозяина не суждено заплыть зажиточным жиром, косточки на плечах. Не было бы ему так жарко, то, может, ощутил бы и тепло шеи, бьющуюся венку.

На руки в перчатках Агеро реагирует ещё ярче. Привычная смелость и раскованность теряются, притихшие под смятением. Раньше Баам всегда снимал перчатки. Раньше Баам не гладил его так. Раньше Баам не стал бы при подобной ласке сжимать кисть его руки, заставляя поддерживать нужный ему темп растяжки.

Раньше Баам не дразнил его.

========== Ты - то, как я молюсь. ==========

Агеро ожидал всего, когда безрассудно, спонтанно, но так желанно вытянул демона из логова, поставив лучшую приманку, до которой смог додуматься. Ведь, только подумать, Баам! Не стеснённый ни своими загадочными мотивами, ни обязательствами перед ним! Баам, делающий то, что действительно хочет! Разве не замечательно?

Уже позже в голову ему пришла мысль, что об алтарь могли разбиваться не крики, а кровь. Что ночь могла пройти в долгих, изощрённых пытках. Что под самоконтролем Баама могло скрываться совершенно что угодно, и простое связывание стало бы вполне безобидным вариантом. Но если бы его это остановило.

Баам его не убьёт. Не сам. Не так. А остальное… за года в городе он натерпелся и пострашнее. Хуже времени, когда его отравили во время сна Баама, и затем несколько дней даже с лечением его словно разрывало изнутри, уже не будет.

А если и будет — это ведь Баам. Значит, всё в порядке.

Вот только вместо ожидаемых ужасов он получил Баама. Того самого, из снов, нежного и ласкового до одурения, только уже в реальности. Реальности, в которой Баам не останавливается на поцелуях.

От одной мысли об этом ему хочется застонать. Вот он — открытый Баам, протяни руку и возьми! Вот только берут сейчас его. С непривычной нежностью, от которой сводит конечности, а сам он оказывается во всей своей какофонии эмоций и ощущений как слепой котёнок. Даже боль от прикушенной губы не помогает — всё тот же тёплый ворох, словно мягкий пух витает, загораживая обзор и гладя щёки светлыми пёрышками.

Мир замирает. Точнее, замирают чужие руки. (И когда темп течения времени в его мире стал задавать Баам?).

— Господин Агеро.

Баам звучит почти угрожающе. Ещё и назвал длиннее, не просто «Агеро». Кажется, что-то грядёт. Он уже открывает рот, чтобы отозваться, даже простым «ага», когда чувствует, что прокушенную губу обнимают чужие.

От неожиданности он застывает.

Баам не даёт ему отстраниться, придерживая за шею. Язык осторожно скользит по краям ранки, собирая кровь, от губ идёт приятное тепло.

«Чем-то», что грядёт, оказалась обычная забота.

Всё тем же тоном Баам произносит, отстранившись:

— Будьте осторожнее. Не причиняйте себе боль.

Агеро не знает, плакать или смеяться.

Ему стоило ожидать, что сокровенным желанием Баама окажется нежность.

***

Колено покалывает от прикосновения к алтарю. Затем начинает покалывать и другое — пока Агеро задыхается, вздрагивая от каждого его движения, Баам и сам залез к нему. Короткий поцелуй в шею — у Агеро вырывается стон. Рука скользит от плеча к плечу — ещё один. Баам не сдерживается, растягивая прелюдию, но и не пытается сделать её мучительной.

Агеро, кажется, и без этого еле держится: непривычно податливый, ощутимо подрагивает, когда он прикусывает шею. Порой мычит, словно пытаясь что-то сказать, но тут же закрывающий рот со стоном. «Словно перегрелся», мимолётом думает Баам, которому, наверное, никогда не было так легко. Свободно.

Четыре пальца свободно входят и выходят, когда Баам отпускает Агеро. Тот, к его удивлению, опадает, растекаясь по узорчатой ткани, которую и сминает одной рукой. На осторожное поглаживание лишь мычит, бросая вымученный взгляд на смазку неподалёку. С удивлением Баам отмечает, что Агеро сейчас даже не говорит.

С ещё большим — для того, чтобы вышибить краску на его лице, Агеро говорить не обязательно.

От первого же удачного толчка тот вскрикивает, почти рвя дорогую ткань под рукой. Баам сразу же останавливается, переставая ласкать кожу между лопаток, перетекая к самому уху:

— Господин Агеро, всё хорошо?

И без того розовые уши подсвечиваются красным, когда тот стонет:

— Именно, что хорошо!

Своды, рассчитанные на церковный хор, с охотой поддерживают голос Агеро, из-за чего Баам с паникой ощущает, словно источников звука несколько. От следующих стонов ощущение лишь усиливается — громкие, несдержанные, они одновременно и греют душу мыслью о том, насколько, должно быть, Агеро приятно, и прожигают щёки смущением — ну нельзя ведь так бесстыдно!

Как оказалось, можно — раньше, чем успевает сообразить, Баам ощущает на руке влагу.