сколько заученных фраз, что он вкладывал в чужие сны, всплывают в голове. Сколько фраз, кажущихся сейчас такими нелепыми и постыдными, неуместными. Он прикусывает губу, чтобы не дать им сорваться, а затем кусает и чужую. Не даёт Агеро восстановить дыхание и обвивает рукой талию, другой проводя по позвонкам на шее.

Агеро под руками подрагивает. Синие глаза кажутся схожими по цвету с глубоководным океаном, в котором делят добычу русалки, а отблески свечи — словно дьявольский огонь безымянной твари, от которой, заливисто хохоча, разбегаются мёртвые девушки с рыбьими хвостами, едва завидев.

Агеро потерян и ведом. Но тайн, тьмы и не успевающей гнить в солёной воде крови, тёмной каёмкой расплывшейся по радужке, в его глазах достаточно для подобного сравнения.

Они слезятся не то от отблеска свечи, не от волнения, не то удушья. Баам не даёт ему и шанса на вдох.

Когда скользит к краю губ, горячит дыханием щёку, то выверено кидается к распахнутому для глотка спасительного воздуха рту. Пикирует, уводит чужие мысли от воздуха. Заставляет голову кружиться, а сознание уплывать. Заставляет потеряться, мечтать «больше!» всей чернильно грязной душой, не понимая, какое именно «больше» так бередит рассудок.

Больше воздуха? Больше свободы? Больше прикосновений? Больше поцелуев?

Больше, чем поцелуи?

Баам не даёт даже задуматься, переходя от глубоких, отдающих дрожью в пальцах, поцелуев к бережным прикосновениям на грани невинности, а от них к укусам, к которым Агеро так пристрастился в последнее время. Рука на его плече сначала вцепляется птичьей лапой, затем переползает, обнимая за плечи змеёй, и, в конце-концов, от накатывающей слабости сползает на лопатки, где и оседает, зацепившись, словно паук, пальцами-лапами. Первый стон отдаёт вибрацией в поцелуе, и Баам не уверен, чей он.

Баам, распаляя Агеро, чтобы не дать снова разморить себя, не замечает, как сам начинает гореть.

Хочется ощутить давление на спину, чтобы не просто прижаться, а вжаться, вдавиться, ощущая судорожные вдохи вместе с сердцебиением. Баам ёрзает, почти не ощущая ватные, непослушные ноги.

Ноги, в которые через плотную рясу упирается что-то твёрдое.

Бааму бы поддеть о том, что теперь Агеро познал с ним ещё один грех, но слова, снова не те, застревают в горле. В пьяных далеко не от вина глазах плещется головокружение и отброшенное на задворки лёгкое недоумение. Агеро не понимает, что происходит, и не успевает даже коротко вздохнуть для того, чтобы собраться с мыслями и осознать это. Одно лишь понимает — ему приятно и останавливаться он не хочет.

Баам читает эти эмоции с удивительной лёгкостью. Слабо улыбается, отстранившись.

— Вы… хотите?

Агеро нужно время, чтобы собрать себя в нечто целое, подчинить сошедшее с ума дыхание и суметь если не ответить, то хоть понять вопрос. Баам не торопит, прикипая взглядом к горящей на столе свече, чтобы успокоиться самому. Она напоминает огонёк на хвосте лектора, на котором он привык сосредотачиваться, чтобы не заснуть и не отвлечься на долгом, изнурительном занятии.

Баам успевает вспомнить и неестественно алое пламя свечи, подожжённой преподавательницей, что пришла на замену через несколько лет. Успевает даже вспомнить, как обжигало то пламя пальцы, когда он просил научить вызывать огонь. Его руку держали над свечой, повторяя:

— Пойми его природу. Не обожжёшься — научу.

Тогда он обжёгся. Не выдержал, вырвался из чужой хватки, вынимая зубы из прокушенной насквозь губы. Волдыри на ладони зажили от пары прикосновений демоницы, прокушенная губа же ещё долго заставляла говорить с осторожностью.

Баам не замечает, как сжимает руку на чужой талии от воспоминаний, но расслабляет, едва заслышав голос:

— Хочу.

Баам поднимает голову и видит в лукавом прищуре бурю, чьё неистовство столь велико, что он ощущает леденящие брызги. Агеро продолжает:

— Хочу всё, что ты можешь предложить.

Воздух застывает вязким клеем в лёгких. От прикосновения к скуле Агеро подаётся навстречу, ластясь. Наклоненная набок голова, лежащая в его ладони, выглядит обманчиво доверчиво.

Баам знает — Агеро никому не доверяет. Даже ему. Даже себе. Но всё равно тает, гладя большим пальцем щёку, а дрожащими губами накрывая чужие.

Пламя свечи танцует, бросая неверные блики на всё, что попадается под её щедрую ладонь. Нечеловечески выглядит в этих страшных, влекущих глазах нежность, в безумном танце сплетаясь со всем остальным. С бурей, своим тёмным торжеством готовой затопить и его, едва он снова приникает к её источнику.

Губы Агеро распахиваются, выпуская этот сладкий, смертоносный ветер, ещё отдающий покалывающим вином, и Баам не медлит ни секунды перед тем, как впустить его в себя.

Целует самозабвенно, комкая одежду и затаив дыхание, чтобы ощущать чужое. Лишь оторвавшись от чужих губ, он замечает вишнёвый вкус, что остался на языке, вкус-предвестник шторма, уже перетёкшего в него. Шторма, от которого руки подрагивают от нетерпения, нервно перебирая пальцами, а мышцы на ногах немеют от бездействия.

Всё его тело переняло этот шторм. С очередным сладким выдохом Баам даёт ему волю.

Агеро охает, падая спиной на матрас, и охает ещё раз, с большим чувством, когда поднимает взгляд. Баам догадывается, что его глаза горят, отражают пламя свечи раскалённым золотом, но игнорирует. Сжимает пальцы на чужих плечах и даёт вырваться ещё одному ничтожному порыву, что горит в нём:

— И только посмейте после этого стать инкубом!

«Только посмейте разделить близость с кем-то кроме меня, до смерти или же после!»

***

Баам кусает губы от волнения. Агеро подмечает это мимолётом, слишком завороженный двумя нечеловеческими глазами над собой. Широко раскрытые, близкие по выражению к одержимости и, отчасти, панике. Он едва смеет дышать в радостном трепете, но смеётся, ломая этот призрак благоговения. С широкой, расползшейся помимо его желания улыбкой касается чужого лица, самыми кончиками пальцев проводит от виска до щеки.

— Красиво, — шепчет он, отчего странное пламя внутри вспыхивает ярче, будто поощряя. Повторяет уже громче, — Красивый.

Этот же огонь заставляет его смотреть прямо в чернильные точки посреди почти солнечно яркого контура, говоря это.

Этот же огонь сжигает воздух в лёгких, стоит чужим пальцам коснуться шеи.

Стоит отвлечься лишь на секунду, вникая в ощущения, и Агеро остаётся без робы, тут же слыша тихий стон Баама, снова приземлившегося на его бёдра, видимо, не слишком удобные: почти сразу того ведёт, отчего тонкая рука приземляется около его головы, приминая подушку. А потом склоняется и сам Баам.

Прикосновения к шее, влажные, жадные, заставляют расцветать алыми лепестками кожу. Агеро теряется. Сколько бы он не пользовался чужой похабностью, сколько бы не рассуждал об ужасах и прелестях пороков на проповедях и в закрытых кабинетах, но конкретно этот порок он до сих пор на себе не испытывал. Похоть — слабость, а слабости ему были не нужны.

Но сейчас его слабость стонет ему в шею, оставляя следы, из-за которых он, если бы мог ещё думать, порадовался высоким воротникам роб.

Его слабость нависает над ним, а он едва заставляет себя дышать. Отклоняет голову для чужого удобства. Прикусывает губу, приподнимая руки. Он не решается ничего сделать, пока его не прошибает от укуса — вцепляется в плечи, сжимает зубы, словно это он так откровенно ласкает чужую шею. Не только шею — поцелуи спускаются, бродят по ключицам, груди, плечам.

Агеро смотрит на Баама, призывает всей душой подняться и поцеловать как обычно. Дать выплеснуть хоть часть того шторма, что разыгрался внутри. Огненный, он заставляет руки Агеро трястись, пока тот проводит языком по губам, надеясь, что Баам поймёт мольбу. Тот понимает. Подрывается, стоит их взглядам встретиться, целует смазано и мокро, слишком эмоционально, слишком нервно в сравнении с привычной аккуратностью.

Жарко. Ужасно жарко, даже в одной ночной сорочке. И чем дольше Баам остаётся рядом, чем жарче становится. Даже когда отстраняется, тянет за узел на шее, который когда-то назвал галстуком, жар пробирает, словно он уже горит на адском костре.