До войны Шура Быстрицкий жил жизнью типичного советского комсомольца. Родился в 1911 году в эпизодически обеспеченной многодетной семье управляющего известной компании Бродского. Этот Бродский был тогда в Киеве знаменит своими фабриками, богатством и меценатством. Эпизодически – потому что в удачные месяцы после хорошей зарплаты жизнь принимала роскошные формы. Но Бродский был, по-видимому, прижимистым, и когда дело не шло, тогда и зарплаты не было. И отправлялись атрибуты роскошной жизни в ломбард.
В семье кроме Шуры были еще старший брат и две сестры, а в 1914 году родилась третья. Мать занималась самообразованием, знала наизусть многое из Пушкина и Лермонтова, хорошо играла на рояле. Собственно, происхождение Шуры было нетипичным для типичного комсомольца. После революции, когда ему исполнилось шесть лет, непролетарскую семью лишили многих прав, и они стали называться лишенцами. Отец его стал работать портным, а с 20-х начал сильно болеть. Когда Шуре исполнилось четырнадцать лет, после седьмого класса, он вынужден был обучение прекратить и поступить на работу.
Карьерный путь его начался на дровяном складе, затем он стал работать учеником ткача, а в 1929 году – на фабрике кондитерских изделий. Много позже, в 1958 году, он мне рассказывал историю про эту фабрику. Видимо, история была нередкой для голодной Украины начала 30-х. Он работал ночным сторожем и в числе прочего в одну из ночей караулил огромный торт, приготовленный для какого-то торжества. Охрана торта во время голода – это было серьезной проблемой. Торт был изготовлен из «сэкономленных» материалов, но Шура о коррупции в общепите не рассуждал, он был постоянно голодным. Сначала подравнивались края, потом придавалась другая форма – к утру торт сильно сократился.
Вероятно, эта своеобразная борьба с расхитителями была замечена, и в 1930 году по мобилизации Киевского горкома комсомола он был направлен на Донбасс, на шахту «Пролетарь» забойщиком. Два года работы забойщиком, уголь рубили кайлом, и потом на коленях вытаскивались вагонетки… Но еще одновременно была и учеба в вечерней рабочей школе. Шахта дала развитую мускулатуру и способность постоять за себя.
В начале 1932 года Шура поступил на последний курс рабфака при Киевском горном, а осенью – в Киевский горный институт.
В 1934 году Киевский горный институт ликвидировали, и он был переведен в Днепропетровский горный институт. Здесь, в престижном доме руководящего состава, приходя к своему дяде – известному в Днепропетровске психиатру, он познакомился с моей мамой. Лора была дочерью очень ответственного работника, в их квартире было аж семь окон.
Ему эта деталь крепко врезалась в память с того вечера, когда, возвращаясь с Лорой из кино, они увидели свет сразу во всех окнах. В огромной квартире шел обыск, потом последовательно вывод отца Лоры в черную машину и приказ членам семьи немедленно очистить жилплощадь. Ну, и еще всякие мелкие детали типа выдирания из Лориных ушей сережек.
В апреле 1937 года с дипломом горного инженера через московский трест «Спецгео» Шура был командирован с экспедицией на маньчжуро-монгольскую границу (точнее, в Голодную степь), где проработал до призыва в армию в ноябре 1937 года.
По дороге из Москвы в Голодную степь двадцатишестилетний юноша с подозрительным происхождением совершил невероятный по тем временам поступок: он заехал в Днепропетровск, где у знакомых ютились ЧСИРы, и женился на Лоре. Эта ПОСВIДКА ПРО ШЛЮБ № 1503 (Свидетельство о браке) говорит о многом. Жениться на члене семьи изменника Родины (готовая статья) отваживались в 1937 году очень немногие.
На службе Шура закончил школу летчиков-наблюдателей, получил звание младшего лейтенанта, военную специальность штурмана авиации и в октябре 1938 года был демобилизован в запас.
В октябре же он заехал на Северный Кавказ, где к этому времени по совету умных людей проживала Лора, и они вместе уехали подальше от любопытных и бдительных участковых в Архангельскую область. Там в подчинении Северного геологического управления до самой войны он работал начальником дальней геологической партии, а Лора – лаборантом.
О войне они узнали 26 июня, в начале июля за отцом прилетел самолет, и с июля 1941 по 29 сентября 1945 года он воевал в авиации сначала стрелком-бомбардиром, затем штурманом бомбардировщика ТБ-3. Про войну он рассказывал нечасто и все больше о курьезных случаях. Так, однажды во время полета произошел самопроизвольный выстрел из ракетницы, и ракета стала метаться по кабине, угрожая пожаром. Шура изловчился прихлопнуть ее рукой. Толстая летная крага прогорела, и на ладони на всю жизнь остался шрам.
Еще одно воспоминание, в начале 70-х рассказанное мне шепотом. В 1944 году вызвал его майор «Смерша». В блиндаже майор находился один и на приветствие по всей форме устало кивнул на стул. Был он высок, в очках с круглой оправой, редкие белесые волосы гладко зачесаны назад.
– У тебя брат родной есть?
Шура прилип к стулу. В анкетах он брата не указывал, тот был арестован в 1937 году.
– Лазарь Григорьевич Эвед, – продолжал без выражения майор. – Эвед означает раб. Он изменил фамилию, так как считал себя рабом революции. Он служил комиссаром в дивизии Котовского.
Шура не знал, что говорить.
Майор постукал папиросой по красивой черной коробке, прикурил от керосиновой лампы, потом неспешно развязал тесемки папки, сделанной из грубой коричневатой бумаги. Извлек старую газету, встал, подошел – и развернул ее. Перед Шурой лежала страница с фотографией, на которой за столом сидели трое военных, средний был очень похож на него. В нижнем правом углу фото было написано: «Кадры решают все».
– Узнаешь?
Еще бы Шура не узнал. Он так гордился этой газетой: с раннего детства он боготворил старшего брата, купил экземпляров десять. Но потом газету пришлось спрятать на антресолях днепропетровского психиатра.
«Все, – подумал Шура. – Хорошо еще, если в штрафбат. И дядю подвел, неизвестно, чем для него закончится».
– Что-то ты неразговорчивый. Знаешь, где он сейчас? – спросил майор за спиной.
– Чего говорить, вы и сами все знаете. А где он, правда не знаю.
– Он расстрелян 26 августа 1937 года.
Ужасно заныло в груди. Лазарь! Как же это? За что? Совсем мальчиком ушел в революцию. Стал настоящим красным командиром. Конечно, после ареста ничего нельзя было добиться и ничего они не узнали. Но все эти семь лет была надежда, что где-то в лагерях, а может – и такое бывало – давно уже воюет где-нибудь…
– Послушай меня, лейтенант. Ты никому про это не болтай. У тебя другая фамилия, в анкетах ничего не указано. Понял ты меня?
И не дожидаясь ответа:
– Свободен.
Долго мы с отцом обсуждали, а зачем, собственно, майор вызывал. Но так ни к чему определенному и не пришли. В партию он вступил на фронте в 1942 году и до конца жизни был убежденным ленинцем.
Про настоящие подвиги я узнавал от третьих лиц. В 1943 году в армейской газете капитан А. Наугольнов писал: «…гвардии капитан Усачев и гвардии младший лейтенант Быстрицкий отдавали себе ясный отчет в том, насколько мало у них шансов на спасение в этой борьбе, но сохраняли спокойствие. Они оставались на своих местах, готовые выполнить любой приказ командира».
Лора тем временем проживала с годовалой дочерью (моей старшей сестрой) в Архангельске. Туда после отлета Шуры она попала благодаря местному охотнику, который неделю просидел на веслах весьма условной лодки. Потом ей еще пришлось сорок километров идти пешком. Она работала санитаркой в госпитале и получала дополнительный паек за донорство. По двое суток через сутки моя сестра сидела в комнате взаперти. Моряков с раскуроченных конвоев в госпиталь прибывало огромное количество. Несколько лет после войны Лора получала благодарные письма от людей, в чьих жилах текла и ее кровь. Шура ревновал, хотя и понимал беспочвенность этого чувства.
После войны, в октябре 1945 года они переехали в Молдавию и, несмотря на голод и разруху, зажили весело и счастливо. Шура работал начальником партии, Лора – уже привычно лаборантом. На следующий год в Кишиневе, на улице Армянской, родился я, слегка недоношенным. Этот врожденный недостаток был быстро скорректирован усиленным питанием, и к трем-четырем годам Сашка и Машка Эрвье уже звали меня «жиртрест». Они были на год старше меня, что, безусловно, давало им право на малопочтительное ко мне отношение. Родились они под Москвой. Когда еду к себе на дачу, обязательно на въезде в Нахабино сигналю. В конце войны Юрий Георгиевич обучал там наших диверсантов подрывному делу. Для читателя, не знакомого с историей тюменского нефтегазового гиганта, поясняю: Юрий Георгиевич Эрвье – Герой соцтруда, лауреат Ленинской премии, первый начальник Главтюменьгеологии. Про него написано множество книг, я могу добавить только что-то личное.
