Когда я наконец нашла в себе силы смотреть на сцену, Шарп уже стоял за трибуной — такой спокойный, властный, непоколебимый, но в то же время невероятно уставший и разбитый. По крайней мере, я видела это. Я видела его насквозь — видела, как он искал кого-то глазами, но не нашел и опустил взгляд. Горло сдавило от подступивших слез, но я не могла позволить себе плакать. Я не могла позволить ему заставить себя выйти из зоны контроля, выпустить эмоции наружу, сдаться в плен. Весь зал смотрел на коммандера испуганными, печальными глазами, и только мы с Илаем стояли прямо, крепко держась за руки. Это был край. Край, за которым нас поджидала тьма. А мы стояли, крепко сцепив пальцы, и я боялась того момента, когда мне пришлось бы отпустить. Лучший друг — и девушка, которая любила. Мы стояли: два главных врага, в чьих глазах отражалась боль всего Гарнизона, та боль, которую он причинил каждому из нас. Это был вызов, осуждение, приговор. Шарп сам себя приговорил, поняла я внезапно, не Гарнизон и не Трибунал. И если он думал, что этим приговором он утащит за собой и нас, он ошибался. Он всегда ошибался. А мы были правы.

— Ни плахи, ни венца, и да хранит вас милость Гарнизона, — начал Шарп, отчего мне захотелось взвыть, прогоняя лишине воспоминания. — Я обращаюсь к вам, «Генезис». Сегодня я прощаюсь с вами. Не люблю долгих прощаний, но, черт возьми… — Он на секунду отвернулся от зала, но совладал с собой и снова встал прямо. — Никто не мог представить, что это случится, и никто не смог бы это предотвратить. Никто из вас не виноват, но… у меня есть пять минут. Пять минут, чтобы сказать вам все, что я посчитаю нужным… Просто живите дальше, курсанты Гарнизона, хорошо? Живите дальше. Учитесь любить, учитесь ненавидеть, учитесь быть жестокими и убивать, если того потребует ваш долг перед «Генезисом» и человечеством. Вы — не уцелевшие остатки человечества, вы и есть человечество. От вас зависит судьба города и судьба дальнейшей истории. Закончив стажировку, вы вступите в бои за правду и свободу, так что сделайте это так, чтобы Гарнизон мог гордиться вами. Вас ожидает нечто грандиозное, и лучшие из вас вскоре докажут свою преданность и верность Гарнизону. Клятвы в сторону, теперь все будет по-другому! — Его голос сорвался. — Среди вас есть самые разные люди. Есть преданные до предела, есть сомневающиеся, есть диссиденты, подрывающие наши незыблемые устои. Учитесь сами выбирать, кому вы доверяете. Я буду с вами, Гарнизон. Я не смогу оставить вас.

Тишину нарушили редкие, несмелые хлопки. А потом стало происходить нечто невероятное. Все сектора, один за другим, стали медленно подниматься со своих мест и так же медленно, синхронно повторять такой знакомый жест торжественного приветствия. Кто-то поднял руки над головой и замер так, и все стали делать то же самое. В образовавшейся толпе я не могла различить силуэт Касси, но мы с Илаем только крепче сжали руки. Мы все еще стояли неподвижно, и я поймала себя на мысли, что иногда простое молчание — это самый страшный саботаж, который только можно допустить.

— Ни плахи, ни венца, ваш коммандер этого заслуживает! — раздался откуда-то из-за сцены голос майора Рамирес. — Прощайся, Гарнизон, прощайся с ним достойно! И поприветствуй нового коммандера…

Она появилась на сцене, и торжественное действо сразу же прервалось, сменившись восторженными аплодисментами. Рамирес была неотразима, и ее не портил даже синяк на лбу. Она стояла перед нами в лучах ослепительного света — красивая, сияющая, уверенная в себе — и от этого мне стало как-то совсем не по себе. Толпа, которая минуту назад со слезами на глазах провожала своего командира, теперь рукоплескала его преемнице, и все это казалось ненатуральным, наигранным, как в дешевой пафосной комедии. Я снова перевела взгляд на Шарпа, и мы встретились глазами. Мы просто встретились глазами, но для него это стало своего рода сигналом. Кивнув нам на прощание, он взял трость и медленно пошел к выходу — но уже на самом краю сцены вдруг остановился, поднял руку и помахал нам ладонью.

Я успела увидеть, как дрожали его пальцы.

— Не смотри туда, — прошептал Илай, закрывая меня своей спиной. — Нужно действовать, Тара. Ты слышала, он говорил о том, что нас ожидает? Думаешь, это касается кроссфайеров… и нас с тобой?

— Я не знаю, — призналась я. — Когда я уходила от него сегодня ночью, он сказал мне фразу… только одну фразу, которую я не поняла. Он сказал: «Добро пожаловать на Черный парад».

Илай не успел ничего ответить. Прямо под ноги мне опустился листок, на котором я смогла различить свою фамилию и имя. Фамилию, имя — и список штрафных отметок.

Их было восемнадцать.

Слишком много.

Слишком. Много. Рестриктов.

Вернувшись в комнату, я села на кровать и поднесла листок к глазам, как если бы от этого что-то могло поменяться. Илай все еще ничего не знал — проклятую бумажку я ловко перехватила прямо у него из-под носа, не дав даже посмотреть, что там, а после этого отшутилась и улизнула к себе. Я понимала, что поступаю нехорошо по отношению к нему, но мои личные проблемы были такой ерундой по сравнению с тем, что угрожало всем нам. Все дело было в правильной расстановке приоритетов, и я не собиралась сдавать позиции, разбираясь со своими неурядицами. Назойливые мысли о маме и Питере казались мне пресловутой мигающей лампочкой в голове, но я не могла ничего с ними поделать, как ни пыталась. Все, что я могла — это сосредоточиться на листке и попробовать хотя бы понять, какие же грехи за мной числились.

А грехов оказалось предостаточно. За постоянные опоздания и нарушения режима мне «милостиво» накинули по пол-балла за каждое, но общую картину это уже не спасало. Еще — за «дерзкое неповиновение», так что я, нахмурив лоб, несколько минут вспоминала, что же входит в эту красивую формулировку. В итоге я пришла к выводу, что это — наша с Элли выходка в самом начале стажировки, у тренера. Это было немного странно, так как было большой глупостью припоминать нам промахи, которые были совершены тогда, когда за них еще не полагалось наказания. Следующим пунктом стояло «открыто непристойное поведение касаемо курсантов других секторов», и я невольно улыбнулась, догадавшись, что это наше ночное свидание с Логаном попало под такую страшную статью. Про мою вылазку к кроссфайерам ничего не говорилось — случайно ли? Нет, подумала я, вряд ли — наверняка наказание за это еще готовится к исполнению, и оно будет страшнее, чем какие-то там штрафные отметки…

Эту мысль тоже пришлось отогнать — затолкать ее в самый дальний угол сознания и с грохотом захлопнуть дверь. Статья про «порчу имущества», то есть зеркала, тоже не вызвала у меня ничего, кроме кривой усмешки. И, наконец, — «распространение ложных слухов, клевета и физическое насилие над членами руководства Гарнизона». Если под первым пунктом могло подразумеваться что угодно — хоть мои скандалы с Шарпом, хоть перепалки с Берком — то со вторым все было предельно ясно. Конечно же, дело касалось удара, который я нанесла Рамирес ее же пистолетом. И, конечно же, она не могла оставить это без внимания. И если со всем остальным можно было бы поспорить, то это само по себе уже было приговором.

Такое не прощалось.

Печать Трибунала — два до боли знакомых красных крыла — только подтвердила мои опасения. Внизу листа красивым и ровным почерком, принадлежавшим неизвестно кому — Шарпу? Рамирес? Грейс Граймс? — было выведено только одно, жестокое и беспощадное, слово осуждения.

«Непригодна»

Итак, они отобрали у меня последнее, что еще держало меня под контролем — маму и брата. Я набрала в грудь побольше воздуха, сжала листок в пальцах и медленно выдохнула, выпуская их из своего сердца, как птиц из клетки. Мы обязательно встретимся, твердила я себе, мы встретимся, когда закончится война. Неважно — та, что в городе, или та, что во мне. Тогда… тогда и настанет время все объяснить, уверяла я себя, а сейчас я — титан. Это война, а на войне главное — укрепить руки и не дрогнуть сердцем, говорила я себе, и нам предстояло стать титанами, солдатами, героями, готовыми не смотреть назад и умеющими правильно расставлять приоритеты. Пришло время оставить нас, прежних, позади, и повернуться лицом к сражению. Настало время все оставить и стать титанами.