– О, вот это русские богатыри! Бетонные плиты перекрытия украсть!

– И вернуть!

Сергей вдруг встал и пошел к той самой щели в заборе со Славиными. Подошел, наклонился и стал вглядываться в чужой двор, потом выпрямился и крикнул:

– Свет, там в щель река видна, поблескивает, понимаешь? Он на реку глядел.

– Да, понимаю, так она задницей красиво вертит, река эта.

– Я тебе говорю, он на реку смотрел, как она блестит, завораживает, иди сюда сама посмотри.

– Видела я эти реки много раз. Меня они не завораживают.

Павел тоже встал и пошел к Сергею, потом крикнул оттуда:

– Да, река видна, блестит!

– Так, вторая серия. Один серый, другой белый, два веселых гуся, – пошутила Светлана. Татьяна невольно рассмеялась.

Мужчины постояли и вернулись за стол. Налили водки, Павел предложил тост за процветание сельских жителей. Потом Сергей – за процветание городских. Расспрашивали Татьяну про ее знакомцев – московских чиновников с известными фамилиями. Женя стала прощаться, и Павел вдруг тоже подхватил: «Хочу домой, устал, ребята, как собака, смилуйтесь». Застолье развалилось. Сошлись на том, что сейчас отдыхаем, а попозже, вечером, костер и продолженье на реке, Сергея просили взять гитару.

– А завтра, по заявкам столичных жителей, будет фуа-гра, – сказала Светлана.

Но ни вечером на реке, ни на следующий день не встречались.

Утром во вторник трое Никитиных – Павел, Татьяна и их тринадцатилетняя дочь Маша, которую, к ее удивлению, мать посадила на переднее сиденье, – поехали, как говорила Татьяна, из дома домой. Женю подвезли до железнодорожной станции, которую проезжали по дороге. Несколько раз останавливались по просьбе Татьяны, которая «что-то с утра не то съела», чувствовала себя препогано и каждые пять минут требовала остановки, чтоб «пройтись немного». Вылезала и просила Женю прогуляться с ней до лесочка. Потом они опять залезали в машину, опять открывали окна и, пока Татьяна не заойкает, ехали очередные пару километров.

– Ну, вроде как полегчало мне, дочь, – сказала Татьяна, проводив Евгению на станцию, – давай, переселяйся назад, а я сяду вперед и поедем уже без остановок. – И они покатили в свои Химки, обсуждая первоочередные предстоящие в Москве дела, и даже не успели за двухчасовую дорогу все их хорошенечко обсудить и распланировать, столько накопилось за этот суматошный, но такой удачный в этом году отпуск.

Женя просидела почти час на станционной скамье, потом перешла на другую сторону платформы и, сев на поезд «от Москвы», проехала до Засеки. Оттуда остаток пути до Поречья ехала на попутной, крепко сцепив зубы.

Татьяна родилась в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году. Единственная и любимая дочь родителей, в силу своего легкого характера и какой-то удивительной природной приветливости она с детства была окружена подружками, а потом, со старших классов школы, и друзьями. Родители, Крупновы Иван Федорович и Степанида Михайловна, соблазнившись условиями работы на ВМЗ – Владимирском механическом, на самом деле оборонном, заводе, – переехали в город, и Танины от природы цепкое внимание и отличная память позволили ей без особых трудностей после сельской успешно учиться в городской школе, отлично ее закончить и поступить в институт, получив здесь же, во Владимире, экономическое образование. Хотя друзей у Татьяны Крупновой только прибавлялось, она не становилась центром какого-нибудь дружеского круга и не могла даже прочно войти в какие-то коалиции, потому что нужно было хотя бы формально поддерживать их обособленность, а она легко дружилась с прочими, непринятыми и враждебными, и вообще была другом любому своему знакомому. Ей казалось, что это так у всех слабовольных, не отличающихся особыми способностями людей. Одиночки, люди неприятные, недовольные и резкие – это люди со скрытыми или нереализованными талантами, считала она, эти люди и нуждаются в особом внимании и сочувствии таких вот обыкновенных, как она, чтоб потом заслуженно выдвинуться на первые роли. Если кто и понимал, что рядом не рохля, не глуповатая девочка, а по странной и неуместной игре природы чистый и смиренный человек, то ничего интересного в этом не находил: чистый – это вроде как наивный, а смиренный – это робкий, деревенский. В лукавых и двусмысленных восьмидесятых открытая приветливость и незлобивость воспринимались как недалекость, по-настоящему ценились только положение, бойкость и всяческие ловкие возможности, и сама Татьяна, когда отвергала редкие удивленные похвалы, говорила: да нет, что вы, просто так удобнее, тебя в ответ тоже все любят и тоже помогают, это сплошная выгода, никакой моей заслуги. Где уж она видела ответную любовь и помощь – бог ее знает.

Настали девяностые, и слова, всего лишь слова, но смертоносные слова, смертоносные ранее для любого человека, зазвучали вдруг в открытую и во всеуслышание – и прикончили теперь уже не людей, но одряхлевший строй. Вслед за этим последовал полный развал прежней жизни. Новые времена каждому человеку, бедно и скученно живущему на огромных вольных просторах, предъявили его слабость и никчемность – какие уж тут прежние детские дружбы. Твои друзья, такие же тонущие в безденежье и проблемах неумехи, не знающие, как прокормить семью, тоже хотели бы ухватиться за детскую дружбу – и она-то и тонула в первую очередь. Времена эти, на страшных порой примерах, показали и приказали: всеми способами, слышишь, всеми! позаботься о себе! Родина-мать отрывает вас от своей истощенной груди – сами ищите теперь пропитания и выгоды, защиты и опеки, а главное, денег, придурки! Денег, которые решат все ваши проблемы, денег, которые совершают чудеса и ради которых можно идти на все. В вольном бандитском шуме хаотичного времени именно эти слова лучше всего слышало испуганное ухо.

Татьяна была редким исключением: она не боялась. За плечами были любимые мама и папа, а скромная, на грани нищеты, жизнь ее нисколько не смущала: лето по-прежнему было солнечным и вкусным летом, зима была любимой снежной зимой, а жизнь – ожиданием, счастьем и любовью. После четвертого курса, на практике в экономическом отделе оборонного «ящика», она влюбилась в парня из отдела снабжения, и через полгода, когда отношения стали близкими, будто провалилась в эту любовь и практически исчезла из жизни друзей, а они, привыкшие к ее безотказности, к тому, что она всегда рядом и под рукой, тут же отдалились от нее.

Избранником ее, хотя если кто-то в той ситуации и выбирал, то только не она, был некто Константин Картушев, сероглазый быстрый парень, работающий в отделе снабжения и комплектации. Основную часть дня он разъезжал по местным командировкам, а когда был на месте, был нарасхват. Держась со странной для технического работника вежливостью, существовал при этом отстраненно, не откровенничая с начальством, не выпивая с мастерами, отказываясь даже от чая и домашних пирогов в дни рождения девушек из бухгалтерии, отделываясь, когда уж очень наседали, избитыми словечками. Все ему прощали, потому что от его ловкости зависела работа филиала, да к тому же он закончил музыкальное училище и собирался поступать в консерваторию. Такого легкого, загадочного и насмешливого молодого человека в простецкой провинциальной жизни Татьяна не встречала и скоро стала украдкой следить за ним, а потом ей стало казаться, что она ему тоже нравится. В конце дождливого и прохладного, поздно зазеленевшего июня практика была окончена. В последний день Картушева не было, хоть плачь, но через неделю был юбилей завода, и она напросилась на это скушное мероприятие ради молодежного вечера, который должен был завершать официальный обряд. Он увидел ее, но был вдалеке, потом еще и еще раз отыскал ее взглядом, и она подумала, что скоро подойдет и пригласит танцевать. Когда он уже собрался двинуться к ней – она почувствовала, – окружающие стали уговаривать его спеть пару песен, и он, сначала привычно отшучиваясь, вдруг согласился, запрыгнул на сцену и там, совсем по-хозяйски, один, выкатил и развернул на авансцене огромный черный рояль, приладил стойку с микрофоном и стал возиться с проводами и черным ящичком, одновременно пробегая правой рукой по клавишам. Аккорды, ритм – и он, стоя неудобно для себя, как ей казалось, подсовывая ногу под рояль, к педалям и вроде бы пробуя, но сразу как-то чисто и звонко, на английском запел в микрофон «Yesterday», потом, не допев, пробежался по клавишам – и вышло уже «Полюшко-поле», а из него проклюнулся сначала непонятно кто, но уже высунулся понятный, широко взмахнул и полетел «Отель „Калифорния“»; присутствующие подпевали и танцевали, удержаться было невозможно, она тоже пела вместе со всеми. А он осадил вдруг всех повторами одного и того же аккорда: бум-бум-бум и бум-бум-бум – пошло попурри из советских шлягеров, и она смеялась от удовольствия и была горда за него. Он провожал ее после вечера, болтали ни о чем, так, на улыбочках, и было удивительно хорошо, и попрощались легко, как друзья. Хотя понятно было, что никакие не друзья: стояли в конце друг напротив друга и молчали, поглядывали и улыбались. Но никто ни к кому не лез. Уже в постели она вдруг подумала: а ведь ничего хорошего. Плохо, что ему все про нее понятно, и плохо, что так ему легко, помолчали-поулыбались, она как на ладони, мало того, что сама пришла, хотя практика уже закончилась, так еще говорила взахлеб, не сдерживаясь, и чего только не наговорила, и эта ее, до ушей, улыбка – такая готовенькая на все – она огорченно замычала, и скривилась, и сильно расстроилась. А для него после этого вечера очевидным стало, что иметь с ней отношения нельзя, это только кажется, что все так легко: тронь эту детскую жизнь, будто для тебя приготовленную, протяни руку и возьми – не отмоешься потом… никого у нее не было… и он зарекался иметь отношения на работе… нужно по-дружески, чтоб не обидеть, а держаться подальше, иногда позвонить и поболтать. Но не получилось держаться подальше, следующее свидание, назначенное через три дня, закончилось поцелуями, а поцелуи были такие… не сладкие и не страстные, а что-то иное; нет, конечно, сладкие, но по-другому. Оказалось, что влюбился, и удивлялся уже самому себе, удивлялся чувству, которое никогда, как оказалось, не испытывал и которое то требовало скорее себе, себе, себе эту красулю, то вдруг тормозило и задумывалось – он поражался себе – о предстоящей совместной жизни. Он обдумывал все это, примеряя на сегодняшнюю тайную свою жизнь, – и тогда приход этой девушки виделся ему как спасение: именно такая нужна, чистая вода. Таня и Константин – хорошо звучит… и хорошо, что они не спешат, сам собой веселей становится каждый день, и ожидание это вовсе не глупое, а какое-то благородное. Иногда возникало еще и странное чувство, которое, казалось, хочет, или как будто просит, сохранить все как есть, сохранить вот таким, не идти дальше, не прикасаться, отказаться. Но это было не его, нет, не его чувством, кого-то стороннего, будто кто-то предостерегал: хочешь, дружок, все погубить, да? навсегда, да? подумай еще немного, ну пожалуйста… тихо-тихо так просил… кто это может просить тебя отказаться от счастья? Нет. Это невозможно. Дорога ждала, дорога звала и хотела быть попранной.