– И варим, и сушим, и компот.
– Смотри, сколько их в этом году, не думала на продажу? Со всей деревни. В Москве-то даже в самый сезон на рынках по пятьдесят за килограмм.
– А сколько их нужно привезти, чтобы окупить дорогу, а? И кто тебя туда пустит, если там по пятьдесят за килограмм? Как раз и не пускают, чтоб было по пятьдесят.
– Собрать, перебрать, отвезти в Москву и отдать оптом тем же торговцам…
– Отлично, Тань. Давай, организуй бабу Катю и бабу Шуру, они тебе соберут по целой миске. А завтра хоронить их будешь.
– Ты прям скептик какой, ладно, я сама подсчитаю.
– Вот-вот, ты подсчитай сначала, Крупнова, а пока сядь на место.
– Прямо наша математичка. Как ее?
– Людмила Гавриловна.
– Да, стоит у доски, пишет, Жень, спиной к классу, все начинают гундеть, она разворачивается – и ба-бац – как врежет указкой по столу, так, что все подпрыгнут. И тогда она, в тишине, ласково так скажет: детки, тихо-онечко…
– На самом деле добрая была. Помнишь, какая полная, а умирала – тростиночка и вот такого росточка… на похоронах никого не было.
– Ладно, давайте теперь за ваш дом, за хозяйство и за бизнес.
– А что у вас с фуа-гра, Светлана? Идет дело? – спросила Женя.
– Бежит прямо. Гусят откармливаешь, а потом печенка: м-м-мм, сказка!
– То-то нам ни разу не обломилось, – сказала Татьяна.
– Да есть проблемка одна, Тань, печалька, как нынче говорят. Освежи, запьем печальку.
– И что это за печалька такая?
– Да не понравилось мне там кое-что. А ты, Тань, меня знаешь, если уж мне чего не понравилось.
– Что, не тот вкус оказался у деликатеса?
– Ну, давай опять за здоровье. На вкус о-очень даже. Процесс не понравился. Гаваж называется. Вопрос не буду задавать, все равно не ответите, двоечницы. Так вот, не пошел у меня гаваж этот. Нормальные фермеры, французы, они как делают: приколачивают этим гусятам лапки к деревянному полу и потом, милое дело, три раза в день пропихивают кукурузу им в глотку через специальную такую трубку. Вот так если надавить под горлышко, – показала Светлана, – у него глотка и откроется. Вставляй и набивай его кукурузой! Вот те и пяченочка! Да вот бяда-то, вот горесть-то кака-а, нетути у нас энтой-то штучки-то! Специяльной хранцу-ускай – вот она, промбле-ема-та. Вот она, печа-алька-та!
– Ну ладно, Свет, хватит, скажи нормально.
– Да не шучу, на самом деле не продается, заказывать надо.
– Ладно, ладно, нашла проблему, и так все понятно, – сказала Татьяна, – ничего себе бизнес.
– О-очень у них успешный.
– Совсем с ума сбрендили – лапы прибивать. Фашисты.
– Ужасная жестокость, – сказала Евгения.
– Ну да, бошки им рубить – это мы можем, а вот чтоб процесс, гаваж этот, здесь не получается.
– Не для нас, видно, эти сказки Матушки Гусыни, – сказала Женя.
– Наше дело – потроха с грешневой кашей, – улыбнулась Татьяна.
– Что еще за сказки Гусыни?
– Да вот, Мария моя под руководством Евгении переводит французские сказки. Оказывается, Свет, все франузские сказки – это сказки Матушки Гусыни. «Красная Шапочка», «Кот в сапогах», «Красавица и Чудовище» – все Гусыня рассказала…
– «Красавицу и Чудовище» женщина написала, не помню, как зовут, но не Шарль Перро, – торопливо поправила Женя.
– Поня-а-атно, – сказала Татьяна.
– Я вот и не знала про эту Гусыню, хотя играла Красную Шапку лет семь, наверное.
– Да ты что?
– Да, сначала Шапку, а потом уже всех: Наф-Нафа, Козу и Бабушку под одеялом.
– Наф-Наф – это что? Откуда он там?
– Тань, режиссеры приходили молодые-задорные и вокруг Волка самовыражались, вплоть до танцев волка с козлятами и поросятами. Кордебалет. До тошноты. Никогда так не пьют и не матерятся, как после детских утренников…
– А я помню тебя в «Ромео и Джульетте».
– Был такой эпизод в этой неудавшейся карьере.
– А я не согласна. Что это – неудавшейся? Ты там вообще-то мужа нашла, а еще бы год – и заслуженную артистку получила бы, почему же неудачная…
– Это не я, это он меня там нашел…
– Тем более. Поехал за тобой из Москвы, бросил все.
– Ничего, зато я его в театре тоже неплохо устроила… главный энергетик…
– А я до сих пор не понимаю, почему вы оттуда ушли.
– Да как тебе, Тань, это ж террариум. Инженю, субретки, прости господи, и прыгучие девушки кордебалета. Прыгают все не туда. Это с одной стороны, с его, так сказать. А с актрисами вся режиссура, извини, через постель… Не место там для семьи.
– Гусь ваш очень хорош, – сказала Женя, – стоит напряженно, как скульптура. Древние греки разводили их не для еды, а держали за красоту.
– Да, он такой у нас, вечно напряженный…
– Но мы-то еще не древние, да, девочки? – сказала немного захмелевшая Татьяна, – нам еще кое-что нужно, кроме их красоты.
– Бруно! – резко и громко закричала Светлана. – Пошел отсюда!
Гусь не дрогнул.
– Не нравится ему, Сизова, твое грубое обращение, – сказала Татьяна.
– Bruno, beau, reviens, je vais pardonner, – ласково позвала Женя, но с тем же результатом.
– Дождется он у меня великой французской революции.
– А со своими-то он как, а, Свет, кавалер этот?
– Никак. Давайте за нас, за женщин, за красоту нашу сказочную, а то уже совсем нас эти гуси игнорируют, – сказала Светлана, посмотрев на часы. Все снова засмеялись.
– То есть совсем никак? – выпив бокал, решила уточнить Татьяна.
Светлана повернулась к ней и, глядя в глаза, сказала:
– Крупнова, если это тебя так интересует, то совсем. Ты не поверишь. Просто вот не трахает их ни разу – и все. Понимаешь? Брезгует.
Татьяна, улыбаясь и не отводя взгляда, ласково сказала:
– Понятно. Значит, это идейный ходок, дело в принципе.
– В каком, просвети нас, таком принципе?
– Не в происхождении, не в образовании и не в красоте, – сказала вдруг Женя.
– Так, еще одна цитата. Скажи, Тань, в каком принципе?
– Ближние им не интересны. Загадка нужна, а загадка – она за забором. Отсюда принцип – ходить за забор.
– Тут согласна. Без забора все бабы одинаковые.
– Да ладно, Свет, ты всерьез? А мужчины разные, что ли?
– Ну конечно, – ответила Светлана, – а то ты не знаешь. Природа такая.
– Значит, у нас есть выбор, а у них нет! – ответила, рассмеявшись, Татьяна.
– У нас есть, но мы не выбираем. У них нет, а они все выбирают. Хватит уже этот сушняк, давайте беленькой по пятьдесят грамм, скажем, за удачу.
– Я пас, – сказала Женя, – а то я на своем велосипеде не доеду, свалюсь.
– Вольному – воля, пьем кто за что: за удачу, за детей или за ушедшее здоровье. Так. Ой, сейчас, подождите, аттракцион, аттракцион! Яблоки мои любимые, с двух яблонь. – Светлана встала и осторожно сделала несколько шагов к соседней яблоне, сдвигая резиновыми розовыми полусапожками лежащую сплошным ковром падалицу. Набила карманы фартука и направилась к другой яблоне. Остановилась на полдороге, повернулась и крикнула: – Смотри, сейчас постоит, потом голову в щель просунет и будет еще полчаса стоять. – И повернула к дому.
– Ты что, плохо себя чувствуешь, Жень? – спросила Татьяна. – И вино по чуть-чуть, и не ешь ничего.
– Да не хочется что-то, с утра сладкого похватала, а потом с Машей на велосипедах по жаре – аппетита совсем нет, – ответила Женя.
– Поня-атно, как там Мария наша занимается последнее время?
– Вы знаете, старается, интерес появился. С произношением тоже прогресс, думаю, в школе всех удивит. Я возьму оба велосипеда и пойду поищу ее.
– Да ладно, что ее искать, с подружками она.
– Неудобно как-то, я за ней ехала, а оказалась тут, за чужим столом.
– Ни за каким не за чужим, тут все свои, а с велосипедом ее мы сами справимся, посиди еще с нами, а вечером зайди за денежкой.
– Мне жалко, что Маша бросила музыку.
– Она не бросала. Это я устроила ей перерыв, когда узнала, что она переходит Мерзляковский с закрытыми глазами, чтобы хорошо сыграть… представляешь, через проезжую улицу?.. примета у нее такая… В общем, думаем пока, что делать с этим фанатом и какая может быть перспектива. Мама твоя как, уехала уже?
