Когда она в ответ на его признание совершенно серьезно заявила, что ждет этих слов уже сто двадцать один день, они хохотали и были счастливы. И ничего большего как будто и не требовалось, кто-то продолжал тормозить, но в конце октября он позвал ее в гости, на утро, когда дома никого не было. У него был отгул, он встретил ее на остановке автобуса, и они шли солнечным осенним утром по улице, усыпанной светящимся желтым листом. Таня на всю жизнь запомнила эту праздничную улицу, голубизну за дрожащей желтизной, иногда красно-зеленые пятна кленов и влажный, бурый от растоптанных листьев тротуар – она шла и была весела, и была счастлива, и немного волновалась, и старалась ни о чем не думать. Целовались нежно и долго, она закраснелась и стала задыхаться. Они сидели на диване, он сдвинул платье и стал целовать ее плечи и грудь. Преодолевая сопротивление, стал расстегивать пуговицы на спинке и стягивать платье вниз. Потом вдруг отпустил и сказал: «Тань, неужели мне нужно это делать силой?» Она, прижав руки к груди, молчала и кусала губы. Потом отозвалась: «Нет, не надо», – но сидела, только сидела и ничего сама не делала. Он откинулся на диване и сложил руки на груди, она встала и, натягивая платье на плечи, сказала со слезами: «Костя, я могу для тебя все, абсолютно все, если тебе хочется вот обязательно сейчас, а что будет потом, тебя уже не интересует, как будто потом у нас уже все, и я могу быть тебе не нужна».

– Таня, ты о чем? – спросил он с дивана.

– Не знаю, Костя, но как-то все… прости…

– Ты мне нужна, Таня, я тебя люблю, – мрачно ответил он, отвернул голову и сказал стенке: – Ты меня замучила.

– Хочу, чтобы это было по-другому.

– А я хочу видеть и целовать где хочу, в конце концов, и на улице, при всех, и дома, и в белье, и голую, ты что, дура, что ли, не понимаешь? Давай, сиди тут, а я пойду в ванную заниматься онанизмом, – и совсем отвернулся от нее к стене.

Она стояла около дивана и смотрела на него, а потом сказала: «Смотри». Он не двигался, пока шумело платье, но не выдержал и повернулся: она была в белье, он поднял взгляд, и она тогда, глядя ему в глаза округлившимися глазами, приспустила колготки и трусы. Он опять поднял на нее взгляд:

– И что, Тань, можно целовать?

– Нет, подожди, – сказала она, повернулась как-то полубоком и серьезно, быстро, взглядывая на него, стянула с себя остальное, сложила на стул и голая повернулась к нему:

– Вот, твоя, Костя, понимаешь? Я твоя, а ты мой единственный и любимый на всю жизнь, если хочешь сейчас, то… пожалуйста, скажи мне, не бойся, скажи… я соглашусь, не бойся… но лучше, прошу, не будем спешить, мы же не животные. Я очень прошу тебя…

– Я не боюсь, – ответил он, – тут кто-то другой очень сильно за себя боится, а я жду тебя, давно, Тань, и сказал тебе уже раз сто, наверное… иди ко мне.

Он ждал, что она присядет, а он обнимет ее и потянет к себе, но она отступила к окну и продолжала там стоять и дрожать от холода.

– Может, хоть от окна отойдешь?.. Блин, ну, хорошо, хорошо, Таня! Не плачь только, не будем спешить.

Подождем еще пару лет. А то что-то разогнались за последние полгода. Уйди ты от окна, прошу тебя, из соседнего дома твою голую задницу видно.

– Мы же не животные, Костя, – повторила она.

– То есть полный бекар.

– Что?

– Анделы, говорю, мы летучия.

– Давай на Новый год, на самый праздник, – радостно одеваясь, шепотом сказала она.

– Не-ет, мы не животные, подождем до пе-енсии, – сказал он дрожащим старческим голоском, и она засмеялась…

Через месяц, со дня его рождения, они стали жить вместе в крохотном домике на углу Металлургов и Сталеваров. Ощущения везения и обретения родной души хватило на короткий быстрый год. Константин Картушев входил в небольшую группировку, отвечавшую в более крупной группировке за сбыт наркотиков. Удивительным образом счастливая и безудержная любовь, как будто распахнувшая его душу, одновременно вынула из него волю: если раньше он выкуривал в день пару-тройку косячков и несколько лет не сдвигался, и не имел права сдвинуться, потому что сам продавал, то теперь попробовал амфетамин, потом кокаин, и дозы стали расти, обещания и клятвы оставались пустыми словами, привычными стали обман, нищета и предательство – весь тот ужас, который открывается в жизни с наркоманом.

Рассказывать, как смиренную девушку, не желающую для себя ничего, кроме любви и любимого, предает этот любимый, как выдавливают, выжимают каждый день, как из тюбика, чтобы почистить зубы и выплюнуть, прежнего детского и чистого человека? А когда детский человек сопротивляется – в ответ давят безжалостнее, детский не выдерживает, кричит – и тогда жмут еще сильнее, и тюбик пустеет, и потом мешается под рукой каждое утро эта надоевшая жестянка. История женской любви всегда немного сентиментальна, а что это такое, что такое эти чужие чувства? Ничто, совсем ничто. В истории женской любви сочувствовать нечему, не найдешь сочувствия ни у мужской, ни тем более у женской половины человечества. В ней всегда есть вызов, а в истории любви, еще и сломавшей женщину, – еще больший вызов. Это что, была такая непреодолимая любовь? Прям вот не как у всех? Измены? – у всех измены. Аборты? – у всех аборты. А где были ее глаза? а где были мозги? Что – курица безмозглая? Мы должны этому сочувствовать? Почему она не бросила этого подонка тут же, как узнала? Глупая, допустим, – бывает. Тогда это попросту хорошая образовательная история, это школа, друзья мои, это техникум, где человека учат. Потом благодарить будет. А у нее ведь были папа и мама, было куда приткнуться, где взять копейку и что съесть, о чем тут речь? Ее, может, даже и не насиловали? Ну вы даете, дорогие мои… Даже не избивали? И в тюрьму вслед за своим химиком не попала? Это смешно даже!.. перестаньте жевать эти сопли, даже слушать больше не хочется…

У Татьяны был простейший выход из ежедневного кошмара, доступный и к тому же из любимых рук – решение всех проблем разом. И она, в конце концов, попробовала. Чем заслужила это везение, думала она иногда потом, выдали авансом, видно, не только дуракам везет, но и дурам иногда тоже, а может, это папа помог. Повезло с невосприимчивостью: тошнило оба раза до судорог и спазмов, просто выворачивало, кишки и такие места внутри, о которых не подозревала, горели огнем, напрочь закрывая для нее тему наркотиков.

Жизнь с наркоманом и торговцем наркотиками, его обыденные гибельные дела, тихие конфликты с перспективой безжалостной расправы, друзья, которым нельзя доверять ни на грош, и день за днем, день за днем напряжение: следить, обдумывать, спасать, откупаться, отбиваться от обмана и насилия – все это не могло не изменить ее. Рядом, часто просто бок о бок, вплотную, продирались к деньгам властные и жестокие зверюги, за которыми перла хищная тварь помельче, их зоркие помощники и какие-то возродившиеся первобытные бандиты, выбивающие дверь ударом плеча, а за теми еще и народная мелкая шпана. Серое людское большинство призрачных и безвольных людей ежедневно похрустывало у них на зубах. В целом и общество, и люди отступили куда-то в прошлое, открытая продажность власти, расценки на немыслимое: детей, предательство, отравления, извращения и убийства, – и то хорошее, что еще выживало как-то среди советского двуличия, отяжелев от повседневной грязи, осыпалось и окаменело.

После смерти тяжело переживавшего за нее отца и посадки исчерпавшего свое везение Константина Татьяна сорвалась и уехала в Москву, сумев сделать это так скрытно, что никто из его тертой команды, имевшей на нее весьма конкретные виды, не мог и предположить. В агрессивной, обнищавшей и опустившейся столице, где половина девушек хотела быть проститутками, а половина подростков – бандитами, городе с уникальной статистикой о подвергшихся насилию, ограбленных и обманутых, она попыталась организовать свою жизнь. И у этой одинокой женщины, молодой и привлекательной, без друзей, без связей, получилось найти жилье у приличных людей, устроиться на работу и удачно три раза ее поменять.