– А мы копаем! – донеслось из разных концов комнаты. И где ты видела нормальных археологов?
После еды – картошки с сельдереевым корнем и сушеным укропом, все томленое в печке, поверху жирная китайская тушенка, подтекающая желейной смазкой, после душного тепла и курева, впитывающегося сквозь поры, – сидевший по левую руку поисковик Сережа смолил махоркой, справа Бэрримор подумал и раскочегарил трубку, – после кисловатого глинтвейна типа компот, с вялеными яблоками за неимением цедры, Альку тихо и благостно повело. Ридли посматривал на нее из-под шапки дредов, весело; Оленька с Генрихом и Тессой тихо шептались, с их стороны то и дело доносились странные слова, вроде вышедшего из употребления английского обращения thee. Лажевский сидел на тканом половичке у ее ног, возился и бурчал, как кошак, норовил пристроить голову на колени. Алька не сопротивлялась; сквозь сумрак и туман в голове эти новые люди мелькали, как череда стоп-кадров: шелковые белесые волосы Лажевского, веером рассыпанные по ее обтянутым вытертым денимом коленкам; астеничный профиль парня по имени Ридли; танцующие в бешеной жестикуляции паучьи пальцы Генриха. Генрих, окруженный девушками, хорохорился, как это делают книжные мальчики, совершенно непривычные к вниманию. Время от времени кидал на Сережу в гимнастерке гордый и неуверенный взгляд; подбрасывал заковыристую английскую фразу, смешно коверкая произношение, и повторял – ву компране? Компране, – наконец сподобился Сережа, – ты же знаешь, я на таком английском не говорю… Только читаю. Генрих был доволен. Он обернулся к Оленьке и щелкнул пальцами. Включился Бэрримор, продул трубку, и, набивая по-новой, принялся разговаривать стихами. My heart in the highlands, my heart is not hear. Wherever I wonder, wherever I rove… Ридли дернул струны и провыл неожиданно низким голосом: – Вспомни мезозойскую культуру – у костра сидели мы с тобой. Ты мою изодранную шкуру зашивала каменной иглой.
– Большинство тысячелетиями прятало головы в песок, а избранные по этим головам ходили. Только так все и держится. Кем бы тебе хотелось? Как правило, остается еще несколько вакансий очевидцев, но они, как бы сказать… временные, что ли. Из аспирантуры-то вылетел?
– Да.
– Плохо дело. Скоро может появиться возможность живо поучаствовать в реальности. Не уверен, что тебе понравится. А приезжай ко мне в Амстер!
– На экскурсию по загнивающему Евросоюзу?
– Ну, он пока весьма комфортно загнивает. От нас можно и к лягушатникам; хоть посмотришь на предмет своих… культурологических изысканий.
– А оттуда – в Нью-Йорк… – написал Данька.
– По маме соскучился, гусар? Бугага.
– Охренеть как смешно. Я ее два года между прочим не видел.
– И меня…
Витька пририсовал улыбочку.
– Пидарские штучки свои оставь.
– Гомофоб.
– Я тебя тоже люблю нежно.
– Как Яна?
– Даже не спрашивай…
…Утро пахло вялым алкогольным душком, плюшевой подушечной пылью и вчерашними сигаретами. Лэптоп валялся рядом. Неудобно упирался в бок и утомленно мерцал. Внизу дрожало окошко аськи – непрочитанное сообщение. Вырубился; даже интернет отключить забыл. «Не грусти и приезжай в гости», – писал Витас. Комната наполнялась радостным синевато-белесым светом. Данька встал в рост напротив окна, воспаленно посмотрел на солнце. Лето, перетряхнувшее всю его небольшую и относительно правильную жизнь, наконец заканчивалось. По свежим солнечным улочкам торопились люди; дети с родителями спешили по школьным базарам, старушки вытаскивали к метро ведра астр и помпезных георгинов. В такое утро хочется начать жизнь сначала. Данька вспомнил, как торчал вчера у «Варшавы», будто под окнами у неверной возлюбленной; в ожидании неизвестно чего. Все внутри протестовало, не желая то ли отмереть, то ли смириться. Он потянулся к пульту и машинально включил телевизор. Реальность продолжала рифмоваться с воображением весьма причудливым образом: в телевизоре была Яна. В общем, она занималась тем же, чем обычно – демонстрировала себя. Попутно бормотала прогноз погоды. Данька задумчиво почесал заросший подбородок. Яна скоро закончила, и на экране появилась заставка регионального телеканала. Он выключил в телевизоре звук, отправился в ванную и начал приводить себя в порядок. Необходимо развеяться; пусть несмотря ни на что сегодня будет вечеринка. Он до красноты отскреб подбородок, вымыл и уложил волосы, извлек из гардероба белые брюки и смешную брэндовую майку с неровным швом. Щелкнул кнопкой лэптопа, стер вчерашний пьяный бред и одной левой набросал статью в глянцевый таблоид. Почистил туфли. Полил цветы и предпочел старый добрый «cK – Eternity» подаренному Янкой малотиражному аромату. Скатался в редакцию за давним гонораром и заодно выяснил, где сегодня будут все. Все будут на открытии очередного кабака на месте то ли яхт-клуба, то ли дебаркадера, то ли лодочной станции. Отлично; туда и направимся.
Алька тихонько засмеялась. Эта занятная какофония, когда цель высказывания одна и та же, но каждый говорит сам за себя и тщится соригинальничать; настолько ей это показалось мило, смешно и плоско. Ничего бы не изменилось, говори они хором и в унисон одну-единственную фразу с различными интонациями. Но тут в ответ на гитару Ридли пошел хор. Кажется, он набрал какой-то код —
В дымной сталактитовой пещере,
Где со стенок капала вода,
Анекдот времен архейской эры
Я тебе рассказывал тогда.
Ты иглой орудовала рьяно,
Не сводя с меня мохнатых век.
Ты была уже не обезьяна,
Но, увы, еще не человек.
Без слуха и голоса басил Бэрримор; резко, будто подлаивая, выкрикивал Генрих; пели девочки, и густо вел свою линию Ридли. Сережа молчал и вертел в пальцах скрученный в папиросную бумагу табачок.
– Это истфаковский фольклор, – махнул он русыми ресницами, когда они закончили. И добавил, будто пытаясь оправдаться: – По-моему, довольно забавно.
– По-моему, тоже, – согласилась Алька. Вместе с тем, никогда она не чувствовала себя дальше от себя, чем в компании этих ласковых, пьяных от тепла, еды, любимой работы, ничтожных градусов и друг друга бессмысленных людей. Как Артур мог подумать, что это то, по чему она скучала? Лажевский сосал глинтвейн из железной кружки и выглядел как дома. Сережа запалил цигарку; потек горьковатый дымок.
В одиннадцать было уже совсем темно – август все-таки. И холодно. На берегу речки пылал мангал – повара-азербайджанцы жарили шашлыки и раздавали всем желающим. Неподалеку были выставлены спонсорские дары: ром, мохито. Яну он заметил почти сразу же – она щеголяла синайским загаром в компании нескольких журналистов и мыльного продюсера. Что ж, прогресс налицо – в прошлый раз были просто бандосы. Яна исчезла из виду и нарисовалась уже за спиной.
– Прости, я не выделываюсь, здесь просто нормальных сигарет нет, – объяснялся он.
– Ничего страшного.
– Знаешь, у меня был случай… Я заканчивал учиться и подрабатывал охранником в кабаке. Просто – деньги нужны были. Это был настоящий грошовый шалман, туда даже бомжики иногда заходили взять соточку. В один прекрасный день мой университетский приятель, который мог позволить себе изображать золотую молодежь, завел ко мне товарища-иностранца. Товарищ был из Корка; после двухсот мы заговорили о Джойсе. У ирландца был культурный шок – представь, охранник в шалмане поддерживает разговор об «Улиссе». Мне кажется, ты сейчас напоминаешь этого алиена – тебе кажется, что Генрих, например, пытается произвести впечатление на Оленьку, а Лажевский – понравиться тебе. Это не так. Вернее, не совсем так. Они взаправду этим живут. Вот этот их ломаный староанглийский, мелодекламация пьяная – это такой нераспространенный культурный код. Таким образом узнают своих. Я не то чтобы разделяю, но сильно сочувствую. Еще я помню, как мне тогда было несколько неудобно – перед этим ирландцем, который искренне, наверное, полагал, что есть люди, предназначенные пасти овец, а совсем другие – разговаривать о Джойсе. Замечательность нашей страны в том, что овцы и Джойс вполне могут сочетаться. Не исключено, что это единственное по-настоящему стоящее завоевание коммунизма.