Алька молча покраснела.

– Я не люблю омлет.

– Ну а ты представь, что я попросил тебя приготовить омлет мне.

– Так вы же сами прекрасно справитесь. Вот у вас какая фамилия?

Даниил Андреевич задумался.

– Ворон, – наконец с вызовом сказал он и почему-то тоже покраснел, – а при чем тут омлет?

– Ну как при чем? А вот когда вы женитесь, как вашу жену будут звать?

– А я почем знаю… – совершенно потерялся Даниил Андреевич.

– А вот я знаю. Очень просто. Во-ро-на. Вот она вам омлет и приготовит. А меня зовут просто…

– Смирнова. Дай дневник.

– Я дома забыла.

– Она врет, – выступила Лариска. – Он вот! – быстрым движением она вытянула алькин дневник из-под учебника истории. Даниил Андреевич молча смотрел на Алевтину. Она опустила голову, вырвала у Лариски дневник.

– Берите.

Ворон покачал головой и сел за стол. Снял очки, провел руками по лицу. Сказал тихо:

– Ладно. Оставь себе. На чем мы там остановились?

Вернувшись в город, Яна решила круто изменить свою жизнь. Он чуть не упал со стула, когда позвонил и услышал от автоответчика заявление, что мы позвонили Янине Эдуардовне, но сейчас она на работе. Янина Эдуардовна принадлежала к типу девушек, которые не работают никогда.

Было одиннадцать утра. Сам он только что проснулся от бьющего в лицо света; в легкой дурноте. Накануне зачем-то терся в «Варшаве». Веселый богемный кабачок доживал последние деньки – сначала перессорились хозяева, потом ушла тусовка и появились орды студенток и иностранцев. Разноцветная и разноязыкая толпа танцевала в едином удушающем ритме. Протолкался сквозь, его несколько раз облили пивом. В воздухе стоял запах табака и резкого алкогольного пота. Примостился у стойки со стаканом вискаря. Года полтора назад чуть не любой тусовочный вечер начинался отсюда; сейчас он видел только одно-два лица из числа смутно знакомых. Две блондинки составляли планы на вечер в обществе высокого улыбчивого немца. Рядом тихо напивался актуальный некогда художник. Через человека молодой грузинский антиквар пикировался с очередной барышней на тему судеб мятежной Абхазии. Абхазия была наживкой, на которую антиквар без промаха ловил девиц. Вот и сейчас очередная – доказывала, кипятилась, а лукавый генацвале знай подливал вина. Что непременно менялось – так это программный хит. Новая музыка позволяла сохранять иллюзию того, что завсегдатаи перемещаются вместе со временем. Бегут на гребне и обновляют события и чувства, а не только собеседников.

Невесомый восторг приподнял ее – это чувство тем более соответствовало, что и ступней, которые касались занесенного льда, уже не было видно; хлопья снежной взвеси нежили, обволакивали, касаясь щек; она казалась сама себе мягкой меховой варежкой, вывернутой наизнанку, – так вот какая я внутри! Из этого не хотелось возвращаться, но она вспомнила мать, пугавшуюся даже ее бессмысленно распахнутых глаз, и повернула к берегу.

В мальчишеской избушке гудела гитара – тощий бородатый парень отстраивал басы; звенела и грохотала посуда. Кругом плясал веселый полумрак; заросшие парни сидели кто где, девчонки – с ногами на кроватях. Оленька расставляла чашки, опрокинула крышку с дымящейся кастрюли. Запахло вкусно. Артур заталкивал в раззявленное горлышко печки полено. Обернувшись на шаги, он закрыл дверцу, отряхнул руки о колени и весело дернул подбородком в ее сторону.

– О! Вот и наша бука пришла.

Высокий тощий парень с кукольным лицом императора Павла вскочил и принялся помогать Альке снять куртку. Проходите, пожалуйста, – галантно и неловко суетясь, император опрокинул стул с наваленной на него одеждой. Растерялся и стал подбирать вещи, роняя то одно, то другое. Задел черенок лопаты, на пол повалились инструменты, щиты и доспехи. Парень в дредах поднял голову от гитары и заорал поставленным голосом:

Данька выпил довольно много дешевого вискаря; катал обмылки льда под языком и пытался достичь состояния алкогольного благодушия, когда каждый случайный человек кажется увлекательным. Часа через полтора поймал себя на том, что стоит на улице; уже с пивом, в окружении упоенно щебечущих бельгийцев. По-французски обещает показать им город и тоскливо высматривает Яну дальше по переулку. Слова чужого языка, августовская ночь и эта душная, бессмысленная тоска – все складывалось в затертую, с чересполосицей помех, кинокартинку. Из распахнутых дверей «Варшавы» наружу рвался очередной клубный хит. Бельгийские девушки хохотали и звали потанцевать. Данька застегнул куртку и тихо отступил в темноту. На его место в кругу тут же втиснулся грузинский антиквар с изрядно нагрузившейся подругой.

– Бэрримор!

– Что? – откликнулся огромный бородатый детина.

– Железо, сволочь! Железо твое упало…

– Генрих, – высокий выпрямился и вновь склонился, прикладывая руку к груди. Алька очумело вертела головой. Бородатый мягко отодвинул ее и собрал амуницию, вынес в сени.

– Это вы здесь все… раскопали? – спросила Смирнова. Лажевский рассмеялся.

– Ага, щас. Реконструкторы… – кивнул на Генриха, – всюду со своим барахлом. Подожди, утром еще показательный махач в твою честь устроят.

– Тренировку, – поправил бородатый, – Бэрримор. Можно Леша.

Гитарист поднял руку.

– Ридли. Иначе нельзя.

Все засмеялись.

– А я Генрих. Иначе никак, – повторил высокий. – Папа с мамой назвали.

– Он же сэр Генри, – пояснил Ридли. – Бэрримор! – вновь заорал он.

– Слушай, ты потише можешь? Не на плацу, – пробасил из дальнего угла крепкий хлопец в застиранной гимнастерке.

– Я голос разрабатываю, – извинился Ридли и замолчал над гитарой. Та вновь загудела – дзынн!

– Вот погоди, приедет Андреич, он вас, клоунов, построит, – не унимался парень.

– Как? – весело спросил Ридли.

– Шеренгой по два. И на счет раз-два-три – вальс!

– А вот это – поисковый отряд «Ингерманландия», – пояснил Артур. Парень в гимнастерке откозырял, проходя мимо с чайником. К пустой голове не прикладывают! – оборзел ему вслед Ридли.

– Что призадумалась? – приобнял Альку Артур.

Вернувшись домой в четвертом часу ночи, он примостился на кровати с лэптопом. Полупьяный, сонный, обескураженный. В привычном окружении, недавно таком комфортном, он чувствовал себя пустотой, выпавшим звеном, лакуной.

До поры-времени ты смотришь новые фильмы, ходишь в правильные места и одеваешься как они. Не задумываясь, попадаешь в такт, все вокруг кружится, ты искренне интересуешься людьми и журналами, обещающими тебе отличный вечер, замечательный сезон и уникальный шопинг. Как все вокруг невыносимо прикольно! В поисках забвения можно прилепиться к собрату, вдвоем генерировать поле самообмана, с созданием которого перестал справляться в одиночку. Или загрузить себя работой, от звонка до звонка конвертировать жизнь в лавэ, городить вокруг огород товарно-статусных отношений. Или зарыться в культурный перегной, зажить червем, стараясь не замечать ничего вокруг. Любовь, семья, работа, культура и потребление как культ – тот же самый опиум, анестезия, воздвигающая спасительный барьер между человеком и тем, что, по одной версии, составляет его предназначение, а по другой – беду и грех. Яблочко от яблони, семечко осознания видимого мира, к которому все разумное и доброе не имеет никакого отношения, а вот вечное – вечное да.

– Альбигойцев своих опять начитался, а? Еретик несчастный, – в аське проснулся Витас. – Ощущаешь видимый мир как царство нечистого с рогами?

Данька улыбнулся в ответ.

– Вполсилы пока ощущаешь. На вот, ссылочку прочитай.

Данька машинально щелкнул по предложенной строчке. В новостях говорилось о молодежном параде на день рождения Москвы, об отмене военной кафедры и о формировании нового подразделения внутренних войск, призванного охранять покой жителей больших городов, бороться с терроризмом и отчасти заменить коррумпированных милиционеров.

– Слушай, а у вас здесь нормальные археологи есть? Ну, которые копают…