Как всегда, под хмельком Петрович чутко улавливает в собутыльнике нечто чуждое.

– Ты еврей, что ли?

Лейтенант смеется. Смех у него хороший, откровенный, но вот улыбка – с вызовом. Непочтительная.

– На четверть, – кивает он и кладет на стол аккуратные маленькие ладони.

– Ах-ха-ха! Самому не смешно? – спрашивает Петрович.

– Нормально, – Данька выбивает пальцами легкую дробь, – капля еврейской крови есть в каждом. Просто я об этом осведомлен, а вы – нет.

Стоп, – говорит себе Данька. – Стоп. Кому ты говоришь об этом? Что вообще за разговор такой идиотский?

– Ты мне, Данила, не лепи из говна солдатиков. Ты ж татарин. – Петрович не согласен.

– Жизнь многообразна, одно другого не исключает. Моя Родина – русский язык. Вообще-то.

Данька чувствует, что его несет. Остановиться бы вовремя, – с тоской размышляет он.

– Дети есть, – говорит Петрович. В отличие от лейтенанта, он крепко держит нить разговора.

– Вот и подумай. – Данька тоже вспоминает о чем-то и неопределенно взмахивает рукой. – Фигли твоей женщине срываться; ты – ты понятно, выполняешь важное государственное задание. А она при чем? Ей твоего пацана или девочку там вырастить – это главное.

– Сейчас получше?

– Заросло, как на собаке. Даже обидно, никакой романтической томности во мне.

Помолчали. Машина довольно скоро шла по нижней приморской дороге, в маленьких пыльных окошках мелькал распускающийся лес и иногда – берег моря, уже почти освободившегося ото льда.

– Мне квартиру подарили, представь. – Нарушил он наконец молчание. – В какой-то жопе мира, но сам факт… Родина не забыла. – В голосе послышались характерные ернические нотки.

– Ну, все же квартиру, не самокат, – поддержала она тон. – Вот тогда было бы обидно, да?

– Да я даже самоката не заслужил, по честноку-то.

Покатал слюну под языком так, будто готовился сплюнуть, но воспитание не позволило харкать на пол.

– Наверное, туда поеду, как оклемаюсь чуть.

Алька взглянула на резкий профиль с запавшими щеками и заостренным ухом, словно объеденным по краям – последствия обморожения. Не спросила почему, просто кивнула.

– Верно. – Петрович клонится к столу. Водит по нему кривым пальцем. Говорит, трогательно надсаживаясь: – Девица у меня. Светочка. Светлана Александровна.

– Ну, вот, – выпили уже порядочно, и Данька теряется: – Имя красивое.

– А то, – расцветает Петрович. – Шестнадцати нет, а уже такая вот оторва!

Данька улыбается. Петрович доволен.

– Вот тебе сколько – двадцать пять – двадцать шесть, так где-то?

– Типа того.

– В самый раз, – соглашается капитан. – Давай тогда мы вас поженим.

Отличная, думает Данька, идея. Действительно, в самый раз. У меня как раз с этим проблемы.

– Ты вот парень, я вижу, положительный, детей любишь… – басит Петрович.

С чего взял? – удивляется про себя Данька.

– Это видно сразу, – кивает Петрович. – Десять лет – та самая замечательная разница. Прикинь, тебе сороковник, а женка еще почти молодая.

Неожиданный поворот сюжета. Данька выходит на воздух и рвет воротник. Петрович рядом, закуривает:

– А где живешь вообще, Дань?

– Недалеко. В Петергофе. Там хорошо.

– Плохо. Это фильтрационная зона скоро, – неожиданно выдает Петрович.

– И? – равнодушно спрашивает Ворон.

– Мы тебе квартиру дадим. Какую хочешь?

Данька ржет.

– Хочешь – музей – или в сталинском доме! Заказывай! – горячится капитан. Во душа широкая.

– Тебя там никто не знает.

– Да. Если хочешь, поехали со мной. Только потом. Попозже.

Постучал костяшками пальцев в окно водителя. Они как раз вышли на Ораниенбаумский спуск, впереди маячила башня Петергофского часового завода, а по правую руку расстилался со своими оврагами, прихотливым прудом с разбитым дворцом Кваренги на берегу и вечным огнем воинского мемориала у шоссе дикий Английский парк.

– Остановите, мне здесь.

Машина затормозила перед светофором у памятника защитникам ленинградского неба.

Ворон кивнул ей и поднялся с коляски.

– Все, Алевтина, пора заканчивать эту инвалидную комедию. Спасибо за участие. Во всех смыслах.

Гибко склонился, запечатлев на ее губах свой фирменный, ничего не означающий поцелуй. Открыл со скрипом тяжелую дверь и выскочил на обочину.

– Мы встретимся. Мы обязательно встретимся, – отсалютовав, сказал в закрывающуюся дверь буханки; или ей так показалось, потому что очень хотелось чего-то подобного. Скорая тут же тронулась с тяжелым урчанием, будто не заметив его отсутствия.

…Мы обязательно встретимся, слышишь меня, прости. Там, куда я ухожу – весна. Я знаю, ты сможешь меня найти, не оставайся одна[6].

Она проснулась на остановке в деревне Нежново от того, что в плеере закончился альбом, под который она заснула, или от утреннего холода, или от урчания мотора отходящего автобуса на Сосновый Бор. Лицо ее было в слезах или в рассветной росе, от которой люди, как известно, возвращаются к себе на несколько лет моложе. Она схватила сползший во сне под скамейку рюкзак и, не вынимая наушников, рванула за уходящим бусиком.

– Черная речка. Около Пушкина. Где дуэль, – глумится Ворон.

– Книжки любишь? – Петрович закуривает. – Я запомню. Сержанта тебе дадим, поселишь его в одной комнате, все остальное – твое.

– Что – остальное?

– Комнаты остальные. Там квартиры, знаешь, освобождаются – во! Хоть балы устраивай. Мне пофиг.

Оба молчат. Вьются в ледяном воздухе погибающие мушки, бабочки с бархатными крыльями падают чуть не за шиворот. Необычная осень. Не то что бы тепло, просто солнечная активность.

Облетевшие яблони, редкие клены – с бурыми пластами листьев. За ними – дворец Константина. Петрович умчался, Данька шел по шоссе, постепенно проветриваясь. Перескочил через дорожное ограждение, рискуя угодить в овраг; продрался сквозь яблони. Дикий, запущенный сад; под ногами хлюпают раскисшие паданцы. Скоро здесь будет Морская резиденция, а пока орут вороны. Чуть выше – чайки.

Такой же солнечной осенью два года назад они проходят через арку и попадают на террасу с балюстрадой. Если бы не облетевшие деревья, это место напоминало бы Италию: руины с античным настроением, море на горизонте. Облокотившись о парапет, Даниил Андреевич широким взмахом руки представляет им владения великого князя. Теплотой и восхищенностью жеста сам похожий на молодого хозяина этих мест. Алька ловит солнечную улыбку Каркуши и умиляется; ветер взбивает ее легкие рыжеватые волосы, гонит по телу дерзкую дрожь. Она склоняется, чтобы рассмотреть мозаику – высокая и гибкая, как олененок. Миша смотрит на Альку и удивляется, как раньше не замечал, что она очень симпатичная.

– Что ты там нашла?

Автобус от деревни Нежново, где, рассказывал ей Даниил Андреевич, – а может, уже и Вадим, – родился байстрюком художник Кипренский, записан в семью крепостного Адама Швальбе, а фамилию взял по иван-чаю, иначе – кипрею, который в оное время не цветет, только лишь начинает выбрасывать свои побеги на гарах и старых развалинах, а их в этом давно освоенном и не раз и не два военном крае – до жопы, а в период цветения, пожалуй что, и до плеч, вместо того чтобы выйти на побережье, пошел через Копорье на Глобицы.

Лето уже всюду вступало в свои права, у рачительных хозяев в палисадниках вовсю перли тюльпаны, нарциссы, низкорослые темно-синие ирисы и маленькие синие же цветочки мышиного гиацинта, так и называемые в просторечии – мышатами. Утренняя дорога стремительно бежала от деревни к деревне между колоннами высоких тонких сосен и веселыми пятнами березнячков, бусик постепенно наполнялся ранними пташками в основном пенсионного возраста. Азиатский водила попался из продвинутых, и в салоне играл не Таркан, а итальянская песня, трагический мужской голос ритмично причитал о какой-то Айше. Странный в своей натуралистичности сон будто и от нее тоже отсек какую-то воспаленную часть, а затем прошелся жестким полотенцем по закоулкам памяти, причиняя боль и освежая одновременно. В первый раз за последние два года ее накрыл беспричинный, казалось, восторг от созерцания розовеющего в первых лучах сосняка, грозной и в то же время полной функционального изящества громады крепости с высоким арочным мостом к ней, что проплывала по правую руку, и даже забавно подергивающегося темного затылка водилы, подпевающего грустной песне про неведомую Айшу. После Глобиц автобус резко взял влево и вскоре, покачиваясь на поворотах всхолмленного берега, миновал оставшиеся чуть западнее блоки ЛАЭС и въехал на зеленые и чистенькие, как в социалистической утопии, улицы города атомщиков.