– Да вот, нам в художке рассказывали, – лепечет она, дальше слов не находит и указывает на тусклые цветные плитки. Узор еле различим.

– Ты в художественной школе учишься?

– Училась, – кивает Алька. – Потом у мамы денег не стало за меня платить.

– А сколько там нужно? – неожиданно спрашивает Миша.

– Да ну, ерунда, – смущается Алька. Миша молчит. Он хочет проявить благородство, но ему тоже неудобно.

– Эй, голубки! – верещит Лариска. Оба вздрагивают. Лариска указывает наверх. Наверху, под аркой, гнездятся дикие голуби.

Данька прошел сквозь арку. Речка звенела, к вечеру подергивалась тренировочным ледком. Проскользнув под сводами, как привидение в другой мир, он увидел террасу, потом – дорожку, обрывающуюся вниз, с которой пацаном едва не слетел на велосипеде.

В другой раз они были здесь с Янкой, в начале лета. Июнь, робкое ситцевое небо и дубы вокруг. Черный контур ствола и листья, упругие и едкие; люминесцентные, как кресс-салат. К заброшенному дворцу приехали на большом желтом автобусе; двухэтажном; они еще назывались – «Титаник», так как высота корпуса была такова, что автобус чуть не задевал провода. Красиво, но опасно. Данька придерживал ее пальцы и тянул вниз по дорожкам парка; звенел что-то радостно, взахлеб.

– Знаешь, у людей бывает аллергия на пыльцу.

– Бывает, – согласился Данька. – У тебя тоже?

– Нет. У тебя.

Он обернулся, весь беспардонно-сверкающий. Яна сказала:

– Дань, ты посмотри. У тебя ведь приход. Это своеобразная форма аллергии, я думаю. У тебя каждое лето так.

…Сдержанно раздраженный взгляд поверх очков-хамелеонов. Густо накрашенная жгучая брюнетка в белом халате и шапочке, приколотой к волосам черными штрихами невидимок, досадливо поджимает яркие тонкие губы. Справочное медсанчасти на улице Космонавтов, которая оказалась почти такой же, что и в ее мысленном фильме, только еще обширнее – не больница, а целый город в городе. Маленькое окошко, пробитое в фанерной стенке. Стенка обклеена объявлениями и расписаниями. Как бы ни было, все справочные во всех больницах города похожи друг на друга. Равно, как и густо накрашенные брюнетки в белых, накрахмаленных колпаках.

– Так и что вы от меня хотите, девушка?

– Человека найти хочу.

– Вы родственница?

– Нет.

– Так и что вы от меня хотите?

– Человека найти хочу, – терпеливо и по слогам.

– Посторонним не сообщаем.

– Я не посторонняя.

– Жена? Сестра? Дочь?..

– Нет.

– Так и что вы от меня хотите?

Алька выходит на улицу. Дышит свежим, влажным воздухом. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Вышел зайчик погулять. Уравнение с одним неизвестным только на уроках математики решается проще простого. А в больнице небольшого города это практически неразрешимая задача. Слишком много неизвестных. И непонятно, который из них твой.

Данька засмеялся. Закинул подбородок. Яна любовалась украдкой, потом выдернула ладонь. Ворон тут же бесцеремонно загреб ее в объятия.

– Я тебе больше скажу. У меня все лето – приход; а в конце августа – ломка. Зимы боюсь. И еще я зеленый цвет люблю.

– Как тля, – злобно прошептала Янка, пытаясь вырваться.

– Нет. – Данька улыбался и держал крепко. – Как Робин Гуд.

– Робин Гуд был банальным средневековым уголовником.

– Ну, ты же любишь бандосов.

– Торчок хлорофилловый.

Рыжее солнце размазалось по горизонтали и упало, как занавес. Белые ночи бывают много где, но только в некоторых местах отблеск заката соседствует с первыми звездами – а свет их тонок и прозрачен, как березовый сок.

Данька присел на выщербленные ступени и закурил. Вниз тянулся парк, заросший до залива. Перебираться в город не хотелось. Ему хорошо здесь. Он чувствовал себя будто прикованным к этой земле, осенью – безнадежно, весной – как птица к привычному маршруту. Зазвонил мобильник. Данька нажал кнопку приема и вздрогнул. Говорила Яна: Привет, дорогуша. Ты как? Нормально. А мне сказали, опять в армию загремел. Янка осторожно засмеялась. Ничего, с этим тоже живут. Пауза. Я волнуюсь, – мягко извинилась Янка и тут же затараторила обратно. Хочешь, попробуем пожить вместе? То есть, ничего, если я у тебя поживу немного? Неожиданный поворот. Ну, не прогоню, конечно. Звони. Целую! И чмоканье. Данька чуть не уронил мобильник. Впрочем, к утру телефон все равно отрубился – как рудимент.

Пару дней спустя Сан-Петрович объяснил, что на сотовые теперь нужно специальное разрешение, и выдал лейтенанту утешительный приз – старую милицейскую рацию.

Сзади хлопает дверь. Брюнетка из справочной кабинки характерным мужским жестом вытряхивает сигарету из мятой пачки на ладонь. Закуривает.

– Девушка. Не мать-не дочь. В приемный иди. Скажи, что родственница. Невеста. Скажи, что невеста. Там бабы нормальные сегодня на смене.

В приемном покое и правда попались две женщины. Она сказала им, что невеста. Ищет его и не может найти. Давно пропал. Давно ищет. Несколько лет как. В феврале, на исходе зимы. Сказала и сама расплакалась.

Женщина, которая постарше, тяжело вздохнула.

– Если больше трех лет – это долгий срок. Все данные, истории болезни и так далее, сдаются в архив. Только вот, пойми ты, архивов, как таковых, в больницах нет. Почему? Потому что архитекторы у нас уроды безмозглые. Ни в одной больнице страны не предусмотрены помещения для архивных документов. Да даже если бы был у нас чердак, а крышу нашу ты видела? Плоская крыша. Но и будь крыша как крыша – нельзя там бумаги складировать. Пожарные не разрешают. Храним в подвале. В подвале документы хорошо если три-четыре года живут из-за сырости. Да и должности архивариуса в больницах нет. А после сокращений массовых и не будет. И кому прикажешь там рыться?

– Но документы-то где-то есть?

– В принципе есть. Архивы не уничтожаются в течение десятилетий. Смотря что за документ… но после трех лет их передают в общий архив больницы. Да. В подвал. Ну ты же понимаешь, какой это бардак? – женщине постарше явно очень хотелось рассказать про бардак в родной больнице.

Солнце медленно подтапливает чистый осенний денек. Варвара водит по двору тихого серого мерина. Завтра воскресенье, по выходным Петрович повадился трясти в седле начальственный жирок, сегодня вот только не приехал. Ну да завтра точно объявится. Даниил Андреевич предается созерцанию – березы и тополя торчат над забором; березы ржаво-рыжие, потому что на солнце и холоде не успели осыпаться и замерзли прямо в одежке. Завтра будет водка, будут бабы: Варька злится, Петрович называет Ворона Данилушкой за ладно сидящий мундир и пьяно слезится. Дружинники охают, подлетая на длинных лошадиных спинах. Дамы испуганно голосят и строят молодому лейтенанту глазки, он спокоен и предупредителен, он на работе. Впрочем, в данном случае совсем не трудно сохранять спокойствие: обслуживающий персонал, начальник над лошадьми, царский стремянной.

Лейтенант кидает поводья через голову Боливара. Открывает планшетку и смотрит на карту города. Город живет вокруг реки; вдоль нее растекается медузой. Это очень старинная форма жизни; ей свойственно разрастаться и иногда болеть. Загнивать от краев к центру.

Город постепенно обмирает; приближается зима. Если верить в существование небесного зрителя, то он видит это пространство срежиссированным кое-как: с длинными пустынными планами по краям и нелепым мельтешением в центре. Медуза подбирает щупальца: на всех въездах-выездах стоят посты внутренних войск; за ними – огромная лесная страна. Камера-обскура с прорезью солнечного зрачка фиксирует мутную перевернутую картинку, урбанистический эскиз посреди редеющего черно-бурого моря. Огоньки поселков вдоль серой паутины дорог. Данька вытянулся на скамейке навзничь, смотрит в стенку: на ней отражаются конские тени.

Исторический Монсегюр вовсе не был городом. Это замок в отрогах Пиренеев, которым на излете альбигойских войн владело семейство Перейлей, комендантом крепости был сеньор Роже де Мирепуа. Мирепуа был вассалом изгнанного французами виконта Безьерского и пользовался временной безнаказанностью. У короля, а также у святой инквизиции и беспринципных дурковатых предателей вроде виконта де Фуа или графа Тулузского до Монсегюра просто не доходили руки.