Ридли дергал гитару; на середину горницы вышла Оленька с Бэрримором-Лешей. Они медленно и нежно танцевали.

– Пусть говорят о чем угодно. Я неуч и мне интересно. Только я не уверена, что им на самом деле есть что сказать.

– Здорово, Данечка!

– Вечер добрый, – Данька резко повернулся и чуть не выплеснул на нее коктейль.

– А это мои коллеги. А это Даня Батманов… – промурлыкала Яна. Батманов – это было имя в миру, псевдоним для журналов, куда Данька время от времени строчил ресторанные обзоры и рецензии на свежую литературку.

– Мы знакомы, – кивнул высокий мулат. Второй, тоже чернявый, но скорее похожий на серба, улыбнулся и подтвердил. Парни были братья; оба журналисты с того самого регионального канала, где Яна про погоду.

– Во замечательно как, – Яна была чуть разочарована: честь открытия новых людей принадлежала не ей; Данька уже и здесь наследил.

– Пойдем есть барана, – предложил старший брат; он почувствовал между Данькой и Яной легкое электричество и решил поработать громоотводом.

– Мне нравятся ваши статьи, – добавил второй, отхлебывая мохито.

– А мне – нет, – весело ответил Данька. – Пойдем есть барана.

Мыльный дядька уже жевал рядом.

В ту ночь они уехали с вечеринки все вместе и в три часа ночи встали в пробке на мосту. Спасло взятое с собой шампанское и Эдит Пиаф по радио. Братья прямо в машине курили план и флиртовали с Яной; Данька сидел рядом с водителем и смотрел в окно. Город не угасал; вокруг оглушительно сигналили машины: серебристые мыльницы иномарок и таксомоторы всех мастей. Данька вспомнил янкин прогноз погоды – резкое похолодание со следующей недели, – и ему стало грустно. Грустно безотносительно; просто лето заканчивалось. Они вывалились на проспект в полпятого утра. Дошли до сквера с фонтаном, допивая шампанское. Рядом возвышалась одна из национальных библиотек; по ступенькам прогуливались голуби. Яна хотела афтерпати, а потом – овсянку и блинчики в утреннем кафе. Ты уходишь? – удивленно спросила она. Пройдусь до метро, – сам не веря в свою чистую голову и холодное сердце, пояснил Данька. Ах ты! – возмутилась Яна и толкнула его в фонтан. Данька счастливо засмеялся, подхватил ее и выкупал тоже. Братья молча ухмылялись на это безумство. Покедова, – заявил он, выбрался из фонтана и пошлепал к метро. Дурилка! Все равно изноешь и сам позвонишь! – кричала Янка ему вслед. Аттенде гар тчк бьен аррив![4] – телеграфно откликнулся Ворон.

– Принято, – кивнул Сережа и распечатал водку.

– А кто такой Андреич?

– Мой заместитель. Политрук отряда «Ингерманландия». Пишет диссер по вассальным племенам Новгорода Великого и потому в фаворе у Виноходовой.

Танец закончился; сводный хор археологов загрохотал теперь «Дойче зольдатен унд официрен». Сергей поморщился: никак не могу отучить остолопов от этой неразборчивости. Всё шутки им. Встал, поддернул гимнастерку и снял голоса одним жестом, в тишине пощелкал пальцами, запел точным хрипловатым тенором: Не для меня придет весна… – уже пришла! – отклик. – Не для меня Дон разольотся. – Ура! – Там сердце девичье забьотся… С восторгом чувств, ура, ура.

– Эй, хто в поле, отзовися! Эй, хто в лисе, откликнися! Иде з мени вечеряти, мое сердце звеселяти!

Алька вздрогнула и для верности еще раз плеснула себе в лицо студеной, отдающей железом водой из рукомойника в саду. Нет, морок не пропал. В утреннем тумане по брусчатой деревенской улице продвигался всадник на богатырской стати лохматом битюге, в намокшей советской плащ-палатке, с буйной черной копной на голове. Копыта коня железно клацали по булыжнику, за плечами у всадника – охотничье ружье, к седлу приторочен вещмешок и какие-то длинные штуки, обернутые брезентом и также напоминающие стрелковое оружие.

– Над буджацкими степами идут наши с бунчуками… а я с плугом и сохою, по-над нивою сухой!

Из мужской избы показался Сергей.

– Андреич, кончай горланить, девочки спят еще. Что у тебя там? Давай соху…

Всадник легким движением шенкеля остановил коня, отстегнул ремни и осторожно передал Сергею брезент с седла.

Вернувшись домой в восемь утра, зачем-то открыл деревянный почтовый ящик и в груде рекламных листков обнаружил повестку.

Бабы наступали полукругом. Отвратительные, прыщавые, грубо накрашенные. Солировала Лариска. Она первая и бросилась на Смирнову, схватила за волосы и толкнула головой в засоренный, полный гнилой воды рукомойник. Пока Алька пыталась вывернуться, у нее отобрали рюкзак. Кто-то спешно вымочил ладони и теперь вытирал руки о ее свитер.

– Сифа!! – завизжала толстая Ирка Веселова.

– Будешь еще выделываться?

Алька очень близко увидела злобно-ласковую мордочку Лариски. Та покачивала головой и грозила пальчиком; зрачки в светло-серых глазах – как две черточки. Лариска покатала языком за щеками и звучно плюнула Альке в лицо. Умойся.

– Что это?

– «Гочкис», прикинь. По частям, конечно, но сам факт…

Сережа присвистнул.

– Еще наших целое отделение нашли, с сорок первого.

– Кадровые?

– Похоже да. Восьмая ударная. Две гильзы в полной сохранности, хоть сейчас родственникам сообщай.

– Спать будешь?

– Да хотелось бы.

– Ну давай, там с вечера еще что-то похавать осталось вроде.

– Не, я сейчас чисто о подушке мечтаю… А что похавать?

– Картошка.

– Норм! Поставь греться, я сейчас животное Власия обихожу и приду.

Прибывший с некоторой даже молодцеватостью, перебросив ногу через переднюю луку, соскочил с битюга; плащ-палатка с тяжелым шелестом скользнула следом. Взял Власия в повод, стянул с головы мохнатую овечью шапку. Морок рассеялся – у парня были светлые волосы. Медово-русые и явно давно не мытые.

– Рот-фронт! – внезапно отсалютовал парень Альке через улицу.

– Но, – улыбнулась Алька. – Но пасаран.

– Это уж точно! – засмеялся он. – Ворота открой-от, не хочу хозяйку беспокоить.

Алька метнулась к воротам, некоторое время возилась с закрученной ржавой цепочкой. Парень уже подвел битюга и с необидной усмешкой наблюдал за ее усилиями. Цепочка поддалась, скрипнули створки. Крутой конский бок проплыл мимо, обдавая тепло-едким живым духом.

Парень завел коня в сарай, кивнул Але:

– Ты новенькая? Я Андреич. Можно – Вадик. Воды ведро сгоняй принеси, а?

Морда в слезах, в слюне, в вонючих обмывках. Алька взвыла и выдернулась; аж почувствовала, как жалобно в голове хрустнуло.

– Держи ее, бабы! Пусть пизду покажет!

Алька в ужасе дернулась, поскользнулась на мокром кафельном полу и грохнулась, подминая под себя Лариску. Кажется, все же успела ей наподдать; по крайней мере, та верещала, пока Алька на четвереньках ползком ретировалась в кабинку.

– Ну и целуйтесь с вашим Каркушей! – зареванная Алька хлопнула дверью спасительной кабинки. Некоторое время она еще слышала, как девчонки, смеясь, потрошат ее сумку. Только бы не нашли! Только бы не нашли!

– Ха-ха! Какой зайка!

О, бли-ин… Ларискин противный голосок:

– Какой зайка! Смирнова сама в Каркушу втюрилась!

– Ду-уры! Это же карикатура!

Алька вылетает из кабинки. Сумка плавает в забитой раковине. Учебники разбросаны по полу. Девчонок уже нет. Убежали. И забрали с собой рисунок. Алька садится на пол школьного туалета и, тихонько поскуливая от обиды, начинает собирать книжки.

…Блин, снова опаздываю. Данька вылетает из университетской кафешки; засиделся. Бежит на остановку; кто-то оглушительно бибикает ему вслед. Ворон оборачивается: это Яна Грабовская, фифа на «бьюике». С Янкой они дружат немножко, хоть Ворон никак в толк взять не может, с чего он ей интересен. Так, пытался помочь когда-то; книжки подсовывал. Первый курс они вместе на истфаке учились, потом Грабовская перевелась в менеджеры. Туда, собственно, и дорога.

…Мне, знаешь, как на роду было написано Новгородом заняться. Читала ведь у Княжнина про Вадима Новгородского, храброго князя словен? Ну вот. У нас ведь беда с восприятием региональной истории. А Новгород – это не просто региональная, это самое начало начал. Откуда есть пошла русская земля – вообще-то отсюда. В советское время были сделаны удивительные открытия – Янин, Кирпичников, но какой-то обобщающей научно-популярной работы никто так и не написал. Я хоть и коммунист, но приходится признать данное упущение. Надо наверстывать… А ты сальца-от в картошечку добавь… Там у ребят есть шматок, в тряпочке.