– Утку тоже мне подавать будешь? – спросил сумрачно, напившись. – Я бы не хотел… – прикрывая глаза. – А где ты живешь, кстати? Тебе на электричку не пора?
– Очень много вопросов. Дань, я разберусь. Я уже взрослая.
– Рослая ты, а не взрослая. Аля, без обид. Я не знаю, что ты там себе напридумывала, но я теперь инвалид. И ты еще и наверняка сообщила мои данные сестре. Их передадут ментам уже завтра. И, – вуаля, – я уже не просто инвалид, а инвалид под следствием. То есть съебаться поскорее – это наилучшее, что ты…
Пациент неожиданно взвыл.
– Ой, я нечаянно, – ровно сказала Алька, убирая руку с его замотанной кисти. – Думала просто тебя поддержать.
– Вижу в тебе недюжинный садистский потенциал, – отвернул искаженное лицо. – Раз уж все равно меня расшифровали, сделай милость… позвони, пожалуйста, Екатерине Игоревне. Бабушке моей.
– Сейчас… пишу номер.
– 274-25-54. Скажи просто – что я жив и позвоню, как сумею… И, пожалуйста, сделай это по дороге на электричку.
Перевел на нее взгляд.
– Аля, я серьезно. Мне сейчас лучше быть… с чужими людьми. Даже вот зрительный контакт, это… – произнес он со сдерживаемым бешенством, и больше ничего, всхрапнул коротко, губы дернулись, и из внешних уголков глаз потянулись блестящие дорожки. Алька тихо сползла со стула, устроилась рядом с кроватью, чтоб не смотреть, лишь позволила себе коснуться щекой оголенной кожи предплечья. Слышала эти сдавленные клокочущие звуки – будто выкипает чайник. Они постепенно затихали.
– Ты не захлебнулся там?
– Почти, – ответил он, будто в подушку. – Будь добра, вытри мне нос.
Быстро, как делаются все хорошие дела, она устроилась у тещи доктора Аванесяна, тоже врача, пожилой разведенной дамы, живущей в двушке по дороге на ЛАЭС.
– Ты будешь пропадать в больнице, я – в поликлинике, убираться опять некому, – грустно заметила Ольга Константиновна. – Но кота кормим в очередь, и, если будешь готовить еду, имей в виду и меня.
Алька и принялась готовить еду. Одни и те же куриные котлеты коту Асклепию, в просторечии Клепе, Ольге Константиновне, Даньке и себе.
С Вороном было непросто. Он едва не поругался с Екатериной Игоревной, когда она приехала (на следующий же день), не будь у него забинтованы руки – швырялся бы уткой, тумбочкой, чем попало. Буйный попался пациент. Тем не менее именно Екатерина Игоревна и стала основным фактором его вынужденной капитуляции. Если я не останусь, если ты меня отошлешь, останется она. Ты же понимаешь, что она не бросит тебя на санитарок, которых и так не хватает… будет сама поворачивать, мыть, что там еще надо. Сколько ей лет? Скоро восемьдесят?..
– Попрошу у матери денег, – сжав зубы, предположил он. – Наймем кого-нибудь.
– Ну вот когда наймешь, тогда я и исчезну. Нанял, сказал: Аля, спасибо, свободна… и на следующий день меня нет. Договорились?
Отвернулся.
– Ты есть и будешь. Но лучше бы тебе было быть где-то еще…
Как бы то ни было, после ампутации жизненные силы пациента начали прибывать, будто питание отсутствующих конечностей перекинули на центральную подстанцию. Альку его выходки не злили, скорее радовали как свидетельство восстановления. И он был невероятно очарователен даже в этом.
Засыпая, Данька бредит кленовым сиропом, аллеями Централ-парка и Иглой Клеопатры; огромным городом, где он никогда не был, о котором так поэтично и завлекательно писала ему мать. Но поперек осевых нитей сна из волн непокорной Атлантики, меж небоскребных стрел всплывает история, которую рассказывал ему в дешевом питерском баре маленький филолог из того самого Нью-Йорка. Мэр Джулиани, который прославился слезами на 9.11, – усмехался Лева, – изо всех сил боролся с преступностью. Полиция выходила на охоту ночью; заставая на улице или на станции сабвея компанию черных или латиносов, они, не говоря ни слова, пускали в ход демократизаторы. Когда те спрашивали – за что? – полисмены смеялись и отвечали: расслабьтесь, гайз, ничего личного. It’s Giuliani’s time[5].
– Ну что ты смотришь на мои колени? Я не стриптизер. Дай, пожалуйста, наконец, штаны.
Алька молча подавала ему пижаму. Не спрашивая, куда он в ней собрался. Хотя бы даже и полежать. На колени она смотрела чтобы не видеть этих… забинтованных обрубков. По доктору Пирогову, разрезом в виде стремени.
Назавтра они с Екатериной Игоревной поехали выбирать ему кресло. В магазине медтехники уже Аля не сдюжила, разревелась. Ее била крупная дрожь за все эти дни, запах бинтов, багровые опухшие культи, облезшие ногти, беспомощные слезы и детский мат мужественного человека. Екатерина Игоревна не успокаивала ее, просто отвела в сторону, они присели на широкий подоконник. Когда Алька выплакалась, достала шоколадку.
– Съешь, подними сахар. Силы еще понадобятся. И рассчитай сама – если не готова на… долго, то лучше отойди сейчас. Извини, я тебя не особо щажу сейчас, я о Даньке думаю.
– Я… не то чтобы готова, – призналась Аля. – Я просто не мыслю себя без него. Наверное, это плохо, нужно же быть… самодостаточной и сильной. Но я сильная только рядом – если не сейчас, то когда-нибудь, или хотя бы в мыслях. Я сильная, даже если он слабеет. Тогда я даже сильнее. Просто как будто мы сообщающиеся сосуды. Во мне от него всегда энергия. Я могу успокоить, но не способна сама успокоиться. Вот так.
– Милая, это все лирика, – засмеялась Екатерина Игоревна. – Напьется с тоски до безобразия – по морде надавать сможешь? Или выпить с ним вместе – по ситуации? А лечь в одну постель с калекой без отвращения? Я ведь верно понимаю направление твоих мыслей? Если да – все у вас будет хорошо.
Кому бы приписать то время, что происходит сейчас со мной и с нами? Нам ведь непременно нужно имя – для того чтобы свалить на него всеобщие ошибки, грехи, ярость, ежедневные предательства. Хорошая формулировка; означает – это время не мое, в конечном счете – я не отвечаю за то, что сейчас происходит.
Утром звонит Варвара. Говорит: здесь ваши были, спрашивали. Капитан этот толстый, с солдатами. Даньке становится слегка не по себе, но он откладывает трубку, садится на кровати и вспоминает завязшее с ночи выражение: джулианиз тайм, только то. Ничего личного.
Начался новый учебный год. Это лето Алька провела в ларискиной тусе и много чему научилась. Лариска, правда, так не считала. Ты странная все же, – говорила она подружке. Вроде с нами, но все делаешь по-своему и многие вещи проходят, тебя не касаясь. Алька на такие реплики молчала – ей самой в себе это не нравилось, но она не могла ничего поделать. И в то же время подозревала, что, будь они больше похожи, Лариске с ней было бы неинтересно.
– Историчка наша уволилась. Говорит, достали ее уголовники малолетние, и что она не Макаренко. Сегодня последний урок ведет, – Ларка вернулась из столовки и сообщала последние новости.
– И что теперь?
– Наталья Евгеньевна теперь, – пожимает плечами Лариска.
– Чур меня, – Миша суетливо крестится и тычет Лариску в плечо:
За окном завывал ветер. Шквал налетел, когда она, еле передвигая ноги, возвращалась в свое временное прибежище. После целого дня в больнице так устала, что заснула в автобусе и проворонила свою остановку. Пришлось возвращаться, прикрываясь от ветра, дувшего в лицо, а улицы в городе атомщиков были долгие, с неожиданными изгибами вокруг пятен леса, оставленных в центре города в самых неожиданных конфигурациях.
Сегодня устроил истерику, отказавшись садиться в инвалидную коляску. Потом дежурная сестра (не Лерочка) случайно выдрала у него из вены катетер и никак не могла поставить новый, мазала, ругалась, что он не может «поработать рукой», забинтованной в одном положении, весь сгиб локтя исколола.
Когда отсоединили капельницу, отказался мыться, обозвал ее безумной Джозианой и повернулся лицом к стене – так буду лежать. Как бревно. Так и наблюдала его спину с сильными, резко очерченными лопатками, пока не засобиралась уходить в конце дня. На прощание буркнул – воды мне поставь на тумбочку. И все. Два стакана воды за весь день, утром и вечером, Аванесян уже угрожал кормлением через зонд.
