Врач держит за предплечья, пока медсестра ставит капельницу. Больной постепенно обмякает. Аванесян выпрямляется, поправляет халат. Вот силушка молодецкая! – комментирует медсестре.
– Там девушка в приемном покое спрашивала, не поступали неизвестные его, – кивает на пациента, – примерно возраста. Ищет кого-то своего.
– Ну так пусти взглянуть, мало ли… все равно этот герой не помнит ни хера. Даже если и не тот – парень симпатичный, хоть и облез слегка, и укорочен, может, влюбятся еще и детей заведут… я всегда за хеппи-энд.
Доброе расположение духа быстро возвращается к доктору Аванесяну; удаляясь по коридору, он даже начинает что-то насвистывать.
– Дю лапин а ла мутард! – радостно возгласила барышня.
– Лапáн, – с улыбкой поправил Данька. – Du lapin a la moutarde, кролик в горчичном соусе.
– Мне всегда казалось, что для историка этот молодой человек слишком увлекается жратвой, – прокомментировал Станишевский.
– А для ресторанного критика? – зазвенела девчушка и поочередно состроила глазки Даньке и Станишевскому. Учитывая, что навеселе она слегка косила, вышло весьма потешно.
– Для ресторанного критика он слишком увлекается словами. Лапан. Скажите тоже. Он пробует не кролика, а лапана. А еще вернее будет сказать, что он дегустирует слова.
– Логика помогает понять, фантазия – вообразить, эрудиция обеспечивает строительным материалом, – продолжал заливаться длинноволосый, не обращая внимания ни на девушку, ни на лапана, так и оставшегося на столе в виде строчки из меню. – Но всем умозрительным построениям не хватает тактильности, а полевые изыскания в гуманитарной области уже зовутся политикой и куда как чреваты.
– Вот что, Вова, – попытался вставить Станишевский. О как. Просто Вова. Вова кивнул и продолжил – мнение Станишевского его явно не волновало:
– Знатоки исторической механики отлично осведомлены о статистике нештатных ситуаций – и за руль предусмотрительно не садятся.
– Им прав не дадут, – пожала плечами барышня.
– Каких прав?
– Как на автомобиль.
– Все верно, – кивнул Станишевский. – Если руль – тогда права, – и снова глубокомысленно замолчал.
Таким она его и увидела – в тяжелом медикаментозном сне, замотанного как человек-невидимка: перебинтованная голова, компрессы на щеках, руки будто в белых высоких варежках. Видны были только закрытые, обведенные черными кругами глаза, высокий облупленный нос, запекшийся коростой рот и часть клочками заросшего подбородка. Все очень красивое. Она смотрела и знала, что красивее человека не видела никогда.
– Ваш, – утвердительно сказала медсестра. Проследила ее взгляд.
– Ступни пришлось отнять. Михаил Павлович надеялся, что некроз дальше пальцев не пойдет, но общее состояние тяжелое, организм не справился, пошло воспаление… Это тяжело будет, но не страшно, есть такие протезы типа ботинок, знаете… Как его имя-фамилия, скажите, мы оформим.
– Даниил Андреевич, – с неожиданным спокойствием ответила она. – Ворон Даниил Андреевич, 13 декабря 1976 года рождения.
– Хорошо. Пойдемте, я вам стул дам.
Прикорнув на стуле, предоставленном Лерой вместе с одеялом и подушкой, она и не могла мечтать, что проснется от звука этого голоса.
– Смирнова… – громче: – Смирнова!.. Ты что здесь делаешь? – тяжелый кашель. – Это уже не смешно. – И, уже глядя в ее проясняющееся лицо. – Только не говори, что сопровождаешь меня в Вальгаллу.
– Я…
– Дай, пожалуйста, воды. Раз уж все равно здесь сидишь.
Взяла стакан с тумбочки, набрала в кулере перед глазами мужиков из остальной палаты. Прошла обратно за ширму. Когда наклонила ему стакан, услышала, как лязгнули о краешек зубы, и неожиданным для себя уверенным жестом завела руку ему за голову, поддержав.
– Что ж они сдаются-то тогда… с такой готовностью. Пассажирами. На неуправляемое плавсредство? – спросила девица.
– Во-первых, они, то есть мы, все время в состоянии опьянения. Хотя бы собой, любимыми. Ты же, когда пьяна и не уверена, не сядешь за руль? Ну? А тачку ловишь. А может, у водилы вовсе прав нет? Но для тебя это дело десятое. А ты где сейчас, Дань? Чем занимаешься? – Станишевский, как всегда – без паузы перешел на личности.
Данька не торопился с ответом: почему-то кажется, что о своей новой работе в приличном обществе лучше помалкивать. Но все смотрят на него, и он жмет плечами.
– Зеленым человечком работаю.
Общий смех.
– Без шуток, – подтвердил Данька. – Меня призвали летом еще.
Помолчали. Данька не то чтобы почувствовал себя лишним, но темы для разговора исчерпались.
– Ладно, – наконец сказал он. – Пойду ловить. До дома. Неуправляемое плавсредство.
– И правда – плавсредство, – засмеялась девушка и посмотрела на Даньку вроде бы даже с интересом. – Смотрите, дождь-то какой.
Отсчитав на стол деньги, он поднялся и пошел к выходу. Его проводили без драматизма – только Станишевский протянул руку и сонно порекомендовал быть осторожней. Данька вывалился на улицу: горящий проспект вроде Невского. Воздух, перемешанный с водой, шумит. По асфальту, фасадам хлещет темный, уже почти зимний дождь.
Машина с плеском затормозила возле одинокого пешехода – в свете фар блестит его плащ и лицо. Данька назвал куда и быстро согласился платить сколько требовали – под дождем торговаться неуютно. В недрах скрипучей вишневой «копейки» ежился стандартный бомбила с орлиным носом. – Живете там? – вежливо осведомился водитель, перекатывая русские слова камешками под языком. – А что? Так далековато! – улыбается. Ворон любопытно взглянул на парня поверх арафатки. – А ты будто ближе? – О-у-у, – заныл хачик. – Угадай, а? Смеется, подергивая ноздрями. – Перс, – на ходу придумывает Данька. – Зороастриец. Таджик. – Таджик – да, так у вас называют. А вот персов не знаю. Это азербайджанцы, да? – Нет, постой, – смеется Ворон. – Ты на фарси говоришь? Значит, перс. – На фарси, но персов не знаю. Закурив вонючий «Голуаз», Данька начинает пересказывать полуночному персу его историю. К Петергофу водила уже подъезжает наследником Кира и Атаксеркса. «Копейка» проскакивает указатель, но не тут-то было – пост. Подходит парень в кепи и плащ-палатке. Потоки воды летят по лобовому стеклу, дворники – взмах, как вдох-выдох; расчерчивают фигуру постового напополам. Водила опускает стекло, полицай сбрасывает на плечи капюшон, тычется козырьком в окно. Улыбается мокрыми губами: выходи, дорогой. Потомок непобедимых персидских конников бледнеет и сползает с сиденья, устремляясь под дождь. С жалким видом трясет тощий бумажник. – Договоримся? – Гроши свои убери, – рявкает дружинник. – Документы. Регистрацию. В темпе. Водила хлопает коровьими ресницами, нерешительно шуршит кэшем, купюры разбухают влагой; жирные и неподатливые, как скользкие жареные пирожки, выворачиваются из пальцев. – Данила! – орет кому-то в темноту постовой. Звони на отделение, здесь нарушитель иммиграционного режима. Данька просыпается на собственное имя, толкает дверцу машины. Солдат стоит над «копейкой», расставив локти; мокрая плащ-палатка бугрится, и бьют в козырек кепи тяжелые дождевые капли. У парня скуластое и радостное лицо. Таджик перед ним сгорбился и переступает ногами. – Минуточку, – просит Данька. – Да хоть сотню минуточек, – улыбается постовой. – Тебе, земеля, еще до хрена здесь торчать. Пока следующего поймаешь – у! Полицай, веселясь, ерзает на каблуках. Сочная улыбка похожа на половинки яблока. Данька придерживает его вращение и наудачу толкает удостоверение солдату под козырек. Тот ладошкой закрывает корочку от дождя, сверяет фотографию. – Ага, – говорит. – Что тебе ага? – Черный с тобой? (недоверчиво) – Да. Даньке неприятно за потомка Атаксеркса, но возмутиться он не решается. Постовой возвращает ему удостоверение, машет – валите. – Поехали? – спрашивает водитель. С кончика красивого носа падают дождевые капли. Данька кивает, садится в машину и молчит до самого дома. – Здесь. Достает бумажник. – Эй, командир, не надо. – Какой я тебе командир? – морщится лейтенант Ворон, но деньги убирает. Выскакивает, чиркает зажигалкой – дождь прекратился; окна ближних хрущевок темные. Парадная выходит на бульвар Разведчика, красные клены через дорогу уже начинают осыпаться. Деревья как живые – колышутся без ветра. Кленовый сироп, – ловит Данька внезапную ассоциацию. В первый раз навестив его из Нью-Йорка, мама привезла кленовый сироп.
