– Сегодня у меня желание исполнилось, – говорит голландская Таня. – Чтобы день рождения, а баб и мужиков поровну, – поясняет и хлопает водки. И стаканчик комкает в пакет. Водка кончилась. Либо заканчивать, либо идти за добавкой.

Он так и торчит на конюшне без дела, начальство о нем будто забыло. По вечерам уезжает по шоссе на юго-запад: жить ему разрешили дома. Новости узнает из интернета; федеральные телеканалы передают шапкозакидательные репортажи о прогрессивном эксперименте по борьбе с преступностью, коррупцией, терроризмом и чуть ли не врагом рода человеческого в отдельно взятой имперской провинции. В помощь городской милиции придана гвардейская часть. Лучшие из вчерашних студентов, вместо того чтобы ехать в Хабаровск, получили шанс послужить родине на местах. Региональный днем рассказывает об улучшившейся ситуации на дорогах, ночью показывают пейзажи, города и туристические веси под вкрадчивый лаунж – новую музыку толстых мужчин и невесомых женщин. Еще – репортажи с бесконечных вечеринок. В сети царит атмосфера интеллектуальной истерики – аналитики наперебой строят прогнозы, на форумах – нескончаемый упоенный визг. Все с воодушевлением ожидают введения цензуры и напоследок отрываются изо всех сил. Как же – наверху в кои-то веки оценили; как плохие новости – тоже новости, так и неблагожелательное внимание льстит. Ночью перед монитором Ворон чувствует себя на аттракционе русские горки – и страшно, и увлекательно, и подташнивает. Он ведь историк, а тут такой прецедент – интересно. Незадолго до полуночи Данька захлопывает ноутбук, вынимает заложенную между книжными страницами заначку и отправляется ловить маршрутку.

– А мне Борис денег дал, – задумчиво сказала она, – хочешь, возьми…

– Много? – оживилась Ларка. – Я же говорю, конкретный мужик! Да убери ты, с ума сошла! Это тебе грев, как подруге Мишкиной, у них так положено.

Алька разжала ладонь, и мятые баксы упали на пол.

– Пойду я, Лар.

– Да что ты, посиди еще! А может, в город съездим, пиццу съедим где-нибудь? Ну как хочешь. Только ты это… про Каркушу не говори никому!

– А если его ищет кто-то?

– Ищут – поищут, да не найдут, был да сплыл, как мамонтенок на льдине. Ты не думай, мне его тоже жалко по-своему, просто нехер ему было в полицаи идти, хотя столько дров наломать за пару месяцев – это, конечно, тоже талант нужен… Деньги-то забери! Во чумовая. Ладно, нам тоже пригодятся. Да, Барсик? (гладит кота)

Алька бежала по Зорге в сторону Десантников, ветер гудел в опорах ЛЭП; кажется, уже и не бежала, а попросту летела вместе с ним прямо на высоковольтные провода, и они не задевали ее, просто проходили сквозь электрическими разрядами, тугими волнами разрывая материю на все более легкие лохмотья, и в этих клочках тонули и проблески неба, и бледное солнце конца зимы. Странно, но вместе с ужасом я чувствовала род захлебывающегося восторга от того, что твоя жизнь улетела в бескрайнюю тьму и холод будто от моего касания – ведь ты же знал, все знал уже в ту ночь, но чего нельзя себе простить – так этого беспечного сна после ссоры, и того утра, когда казалось, что все впереди, только начинается головокружительная вечность счастья, мокрые весенние ветра впереди, нега долгого лета, холодное и ясное пламя осени, но было-то времени всего на пару шагов, да и те – по белому чистому снегу нескончаемой, навсегда наставшей для нас зимы, в которой нет ничего, кроме того, чего нельзя простить тебе – твоего последнего поцелуя, которым ты, оказывается, пообещал вовсе не эту жизнь, а лишь другую, несбывшуюся.

Ворон чесал вдоль центровых улиц по гражданке – плащ-тренч, камуфляжные штаны, темно-синий блейзер, арафатка – и ощущал себя засланным казачком, проводником меж мирами. Никогда еще ему не доставляло такого удовольствия играть ресторанного критика Батманова. Если раньше принятая личина пронырливого модника, завсегдатая тусовок и знатока правильных мест давила и девальвировала то, что он понимал собой, то сейчас на стыке двух неправд его маленькой внутренней истине было почти комфортно. Он ловил неспокойный и веселый кайф от того, что встречающиеся на клубном пятачке знакомые никак не прозревают случившейся перемены.

В городе стало меньше людей и намного меньше машин. Богемная молодежь и последние отважные иностранцы проскакивают между барами перебежками, чуть пригнувшись, будто с наступлением ночи все стороны улиц становятся наиболее опасны. С наступлением ночи по улицам вместе с милицейскими патрулями разъезжают наряды Дружины. Парни в кепи и потешных галифе. Веселы, слегка пьяны и постоянно стрекочут семечками. Данька пересекал открытые пространства спокойно и слегка развернув плечи; может, поэтому никто ни разу не потребовал у него документы. Смешно и некрасиво, но его пьянила эта неуязвимость, эта фатальная несвобода, дающая право на свободу в мелочах. Наверное, примерно так должен был чувствовать себя мелкопоместный рыцарь, предавшийся могучему суверену. Он зашел в несколько популярных кабаков, в третьем или четвертом напоролся на знакомую компанию.

Вернувшись домой, она упала в горячку скоротечной и бурной инфлюэнцы, а выплыв из нее пару дней спустя, позвонила сначала в часть (ничего), а затем достала справочник, рекомендованный Порфирьевной, и начала обзванивать по карте все медицинские учреждения, расположенные вдоль южного берега.

Вторую операцию он помнил еще хуже, чем первую; вернее, не помнил почти совсем, потому что накануне резко скакнула температура, сознание истаяло в горячечном мареве, снились какие-то огромные серые корабли, раскаленные стволы бортовых орудий, удушающий дым, подземелья берегового форта: из проема хода сообщения внезапно открылся вид на море с невесомо качающимися на переднем плане прозрачными метелками иван-чая и плотными гроздьями пижмы, внизу билась о камни мелкая волна и резными лодочками дрожали фигурки чаек. Он соскочил на камни, в несколько легких прыжков спустился к воде, скинул ботинки и вошел в море. На втором шаге ступню пронзила резкая боль. Даниил Андреевич неуклюже взмахнул руками и прошипел русское народное.

– Легко не будет, но будет очень, очень интересно, – разглагольствовал длинноволосый мужик с застиранной бабьей физиономией. Данька помнил, что встречал его на умных семинарах в университете. Барышня-журналистка лет двадцати, пьяненькая и трогательная, кивала в такт риторическим паузам и смотрела оратору в рот. Тот не реагировал, ему было очень-очень интересно, но с самим собой. Саша Станишевский, философ и умница, все больше молчал и налегал на водку.

Ворону было странно увидеть Станишевского в декорациях безалаберного, но при том довольно пафосного заведения. Французский кабачок, где он застал компанию, пестрел изречениями из эпохи Просвещения, медиа-девчонка чирикала потешные картинки на устилающем стол ватмане, официанты, как один, щеголяли фирменной велеречивостью и жуликоватой галльской искрой в глазах, а выпивка стоила не меньше четырех евро. Станишевский был бессребреником из принципа, и Данька цинично заключил, что Саше наконец начали наливать только за то, чтобы он скрашивал интерьер своим присутствием. Интеллектуал как элемент обстановки. Девочка-журналистка захотела есть; веселый и ласковый халдей подогнал меню. Компания углубилась в чтение.

– Вы здесь осторожнее, вашбродь, каменюки сплошняком! – донесся сверху голос матроса. – Подальше пляжик есть с песочком, мы там завсегда окунаемся.

…Чего ругаешься? Нога болит? Поболит и перестанет, все уже, все закончилось. Полноватое лицо доктора с характерным носом-сливой смутно знакомо. Пациент пытается приподняться на подушках, опираясь на локти.

– А что у меня… Что у меня с ногой?

– С ногой твоей по Пирогову пришлось поступить. Вернее, даже с обеими. Некроз далеко пошел, угроза сепсиса. Главное, сам жив остался, а ноги – ну, бывает, и не так еще бывает…

Доктор говорит торопливо и, кажется, сам не особо веря своим увещеваниям. Пациент приподнимается, несмотря на сопротивление сильных рук врача, и видит задранные подушкой выше уровня сердца собственные ноги и складки простыни, опадающие в районе щиколоток. Ну, посмотрел? Может, и к лучшему… Теперь так, привыкай потихоньку. Это не конец, не… да что ж ты! Лерочка, дайте ему успокоительное. Да не дергайся ты!