Варька неодобрительно смотрит на лейтенанта. Тыква, которую зовут то ли Пашкой, то ли Саньком, прибился к ним не так давно и даже среди лошадиных девиц считается парией. Пашка-Санек делает затяжной глоток и протягивает Даньке пиво:

– Спасибочки.

Борьба между демократизмом и брезгливостью завершается вничью – лейтенант берет бутылку обратно, но пить не решается. Варька насмешливо смотрит на него и кричит:

– Эй, на Помехе! Пивка не хочешь?

Лейтенант, наконец решившись, прикладывается к горлышку. Девица подъезжает, Помеха почти прижимается к Даньке боком, он отступает назад, Варька протягивает подружке свое пиво. Девица на Помехе колышет ногами на уровне его груди. Все молчат.

– Слышь, Тань, – говорит Варька. – Завтра нам Самсоновых приведут.

– Пиздишь, – уверенно отвечает Таня.

– Ни хуя, – ободренная примером подруги, Варвара расслабляется. – Вон, Андреича спроси. Ихние вчера приехали, Самсона и все цыганье евонное на грузовик погрузили и увезли со всем барахлом. А лошадей ихних, я думаю, к нам определят, куда их девать-то?

– На колбасу, – хихикает юноша-тыква. Данька подмечает, что тыква и капитан Александр Петрович мыслят в одном направлении.

– Да не, на хрен им такая колбаса. Они ж не азеры, – резонно замечает Варька.

– А кто они? – озадачивается Татьяна. – Ментов здешних я почти всех знаю, – хвастается Таня и вопросительно на Даньку смотрит. Помехе уже надоело стоять, она машет хвостом по морде Даниилу Андреевичу.

– Лошадь на место заведи, – по-хозяйски подмечает Варвара, – и продолжим. Диксусию.

И не отпустила, и не отпущу, не отпущу, – слышала она долгий и тихий шепот. Разве что наиграюсь, натешусь, отшлифую по-новому, так что и не узнаешь. Косточки белые, ласковой шершавости, не отличишь от кусочка плавника… проденешь в дырочку ремешок, будет тебе оберег, будешь на счастье-удачу носить – ха-ха! А помнишь, как тебя взяли на тайные похороны возлюбленного? Любимого, да не того! Взяли два бойца, одинаковы с лица. Посадили в джип и повезли на Красненькое кладбище. А там уже могила свежая, домовина закрытая наглухо заколоченная, крест на первое время железный, венки зелено-пунцовые, братки пунцовые тож, и сам Борис с испитым за три дня лицом. Похоронили, выпили на месте, потом еще в кабак собрались, да ты не поехала. Тогда он подошел к тебе и сказал – Аля, чтоб ты знала, за Мишку я посчитался. Помолчал. Правда, не с тем. А ты и так уже знала с кем.

Позвонила тогда, когда все еще были живы – в ее, понятно, дурной голове, в тюрьме или с сумою, за накрытой родней поляной или в снежном поле в обледенелой шинели – но живые. Чужой взрослый голос в трубке – нет его. Сами ищем. Пропал при исполнении. А вы, кстати, кто?

Она медленно нажала отбой соединения.

Оделась, не сразу попадая в рукава, и пошла к сестре. Вероника была в больнице на дежурстве. А почему ты думаешь, именно к нам? Город большой… Не знаю, – зуб на зуб не попадает, – но мы позавчера где-то здесь были. Вероника внимательно посмотрела в лицо сестры, у которой губы двигались медленно, не совпадая с произносимыми словами. По спискам надо проверить… Пойдем в справочное. Они посмотрели сначала реанимацию, потом журнал всех поступивших. Алька все время возвращала себя к мысли, что смотреть надо двоих. Обоих. Чувства избирательны до эгоизма – кто-то становится частью тебя, а кому-то не свезло… Не свезло вчера молодой женщине после бытовой пьянки, дедушке с инфарктом, парню Данькиных лет в автомобильной аварии. Но все они были с именами и фамилиями, хоть и в холодильнике теперь.

Даньке становится смешно.

Самсоновых лошадей им не привели, зато Таня появляется на следующий день к обеду и говорит, что у нее юбилей.

– Юбилей – это сколько? – спрашивает Данька.

– Юбилей – это что? – интересуется мальчик-тыква.

Поскольку спрашивают они почти одновременно, Таня затрудняется, кому отвечать, и только застенчиво выкладывает на стол в раздевалке пять помидоров, палку колбасы и буханку хлеба. Следом из клетчатой «челночной» сумки появляются две бутылки водки и бутылка «Алазанской долины» с пластиковой пробкой. То еще пойло.

– Вы ведь вино любите? – предупредительно спрашивает она у Даниила Андреевича. Теперь уже он не знает, что отвечать. Ага, вино. Кино и домино. В раздевалку входит Варька, бросает на стол стек и стучит сапогом о сапог – сбивает прилипшие опилки, ну и навоз, конечно.

– На травку пойдем? – спрашивает она у Даниила Андреевича, оценив ситуацию.

– А что, – задумчиво говорит Данька. – Пойдем.

Через четверть часа они сидят на берегу речки Стрелки. Осень затягивается: уже конец сентября, но листья на тополях зеленые по-прежнему, только слегка пыльные, заветрившиеся. Кавалерист-девицы даже ради десятиминутной прогулки не бросают своих скакунов, и две лошади – Помеха и серый орловец Анжар пасутся рядом. Таня наливает Даньке вино в пластиковый стаканчик.

– Слышь, лейтенант, – говорит она. – Мне интересно – всех цыган и хачиков выпрут теперь или… оставят немножко на расплод?

Таня серьезна.

– А тебе зачем? – спрашивает Паша-тыковка.

Все-таки Паша, как Данька теперь выяснил. Погода ясная, и на речке лежит веселая солнечная чешуя. Солнца уже не видно за деревьями, но оно разлито в воздухе. Данька думает – забавно, что солнце есть целый день, но замечают его обычно только на закате.

– А ты себя не накручиваешь? Что с ним могло случиться-то? С коня разве грохнулся… – не вовремя влезла Вероника, пролистывая уже гинекологические страницы. Алька посмотрела на нее, как на чужую, аккуратно сняла бахилы и опустила в мусорное ведро. Хлопнула дверь справочной будки.

– Что ж ты так с девкой-то, – с укором посмотрела на Веронику старенькая Порфирьевна, бывшая операционная медсестра, теперь осевшая в справочном.

– Да ну, выдумала себе что-то из головы, теперь страдает. Творческая натура. – Вероника раздраженно захлопнула журнал.

– Все мы что-то из головы… Кроме головы-то и нету ничего.

Порфирьевна поднялась с легким кряхтением, пошла за Алькой.

– Желтые страницы справочник взяла и пошла по справочным всех больниц, – наставляла ее. – Может, и найдешь. Возраст примерный говори, это иногда непросто определить. А если военный он, то на службу еще ему позвони, они обычно своих ищут. Ну-ну, девонька… мужик он всегда так – вляпается в дело, а нам потом…

…А потом увезли его на залив. И на льду оставили. Ой, меня что-то до сих пор колотит, – пожаловалась ей Лариска, вернувшаяся с похорон лишь пару дней спустя. В отличие от Альки, она не упустила возможности зависнуть со взрослыми парнями. Позвонила, попросила принести ей пива и от головы чего-нибудь.

– Нету меня! – крикнула в коридор. Мать в очередной раз звала Ларочку к телефону. Скрипнула дверь – в комнату просочился раскормленный пегий кот, прыгнул на диван к Лариске, она отогнала его локтем. – И этот… Юниор, блин. Названивает теперь. А он мне, честно, вообще не понравился. Тупой какой-то. Вот Боря – другое дело, конкретный парень. Только он все пил и на меня даже не смотрел. Пришлось с Юниором замутить. Потом из кабака еще в бильярд поехали, там тоже бухали, потом на хату, там мне Юниор все и рассказал… Алька, может, тебе тоже выпить? – наконец встрепенулась Лариска, протянула подруге бутылку с «молотов-коктейлем», бормотухой такой сладенькой – Алька в своем анабиозе не разобралась и приперла вместе с пивасом.

– Неважно, – сначала говорит Таня, но потом колется: – Мужик у меня был, Манас. Азер. Слыхал, кабак держит?

– Нет, – говорит Данька.

– Неа, – вторит Пашка.

– Тань, я интернационалист, поэтому не одобряю, – решает Данька завершить диксусию и помидором закусывает. – Но новый проект мира практически безупречен в своей аскезе, – внезапно добавляет он. Таня значительно кивает и смотрит на речку. После двух часов неформального общения она кажется Даньке почти симпатичной – если бы не штаны-треники и брезентовая жилетка, вообще не весь обидный и жалкий вид, она была бы похожа на девушку с голландских полотен: где комната, окно, тряпочка на стене и тщательный гвоздик, и складочки у тряпочки-полотенца четкие, как уравнение на «отлично». А у стола, руки сложив, сидит этакая Таня в чепце, с выпуклым лобиком и безмятежными водянистыми глазками.