Вадим, соглашаясь, пьет водку, ожидая, что после бессонной ночи потянет на боковую – покемарить бы пару часиков. Заедает душистой пшенкой с домашним маслом, чуть подсоленной и пахнущей дымком. А хозяйка все продолжает гутарить, он не особо вслушивается, но…
– А цера-то эта, Андреич, точно про вас написана. Так и ваш товарищ сказал.
– Какой-такой товарищ?
– Да вот этот бледненький, нерусский.
– Да русский он, Галин-Иванна, назвали так родители зачем-то. Что сказал-то Генрих? Не хочу его будить сейчас.
– Так а вот он даже написал тебе на бумажке, я прибрала бумажку-то, а вещь трогать не стала, не ровен час рассыплется такая старинная старина.
Вадим берет из ее рук блокнот Генриха, в котором на первой странице написано: «аля лубит мертвеца сосет вадимого конца». И в скобочках: акростих.
– Что это, блядь, такое? – шепотом спрашивает Вадим.
– А вот пес его знает, Андреич. – Так же шепотом отвечает хозяйка. – Но все, как ты говорил. Про вас.
– …Вангую, что это Шурка, стервозина, провернула. Не одна, конечно, у ней ни ремесла, ни мозгов не хватит новгородскую мову подделать… А тут не идеальная, конечно, но довольно мастеровитая стилизация: Аредежи 5 белок – Лопинков белку задолжал – Ястребинц куницы и пшено – Лентий там 10 кадий пшеницы – У Жидилы куница – Бобр 2 куницы – Игучка кадец солоду – Твердята должен – Моуж Пелгусий пороучилса… Я даже помню, из каких примерно грамот эти фрагменты понадерганы. А «муж Пелгусий» – это еще один тебе приветик, если не догадался, как фану мужа Александра позывной «Невский». Признавайся, трахался с нею?
– С Александрой?
– Ну не с Александром же. Хотя…
– Ген, давай уже мимо шуток.
– На культуру потребления ополчился, а? – усмехнулся Петя. – Оставь кесарю кесарево, а народу – его телесериалы. И молись, чтобы они не отвлекались.
…Данька толкает носком ботинка оконную раму – та рассохлась, скрипит, ни на одну щеколду не застегнута. На чердаке сложены старые попоны, сапоги без подметок. Поэтика запустения. Низкое окно с выбитым стеклом выходит в Орловский парк, и ветер близко – руку протяни и дотронешься – шевелит плотные, желтоватые, заскорузлые по началу осени восковые листья тополей и дуба. Назавтра после этого разговора Петя уехал в столицу; через неделю прикрыли клуб. В следующий его приезд они сидели с Мыскиным уже в кофейне, и Данька осторожно осведомился, не связано ли закрытие клуба тоже с какой-нибудь такой… нечеткой или неправильно выбранной позицией – все-таки там и диспуты проходили, и все дела. Мыскин звонко расхохотался на Ворона пенкой от капучино. Ой, ну Дань, ты наивный. Наверняка у разгильдяев лицензии не было на водку или что-нибудь в этом роде. Вскоре после этого Данька загремел в армию, и Петя если и приезжал еще в город, то это проходило мимо него. Никакой политики, – в первый же день объяснил ему капитан. Мы, лейтенант, с бандитизмом боремся и с чурками. И с коррупцией. Ну, и по мелочи там, конечно: это если партия прикажет. Данька пока по мелочи: уже две недели командует лошадьми. Выводит их по утрам на прогулку – вдвоем с конопатой Варькой – и ощущает свою новейшую историю как сюжет; а в этом сюжете не ощущает ничего лишнего.
Его обязанности заканчиваются после обеда – для Варвары он с одной стороны – начальник, с другой – интеллигент. Белоручка то есть. До нормальной работы его заботливо не допускают. Сержант Варя возится одна, иногда рычит на вечно пьяненького сторожа Фомича. Варвара – неухоженная девица лет двадцати, с отлично развитыми мускулами на бедрах. Русые волосы, короткая комсомольская стрижка. К вечеру на конюшню подтягиваются две-три похожие на нее девицы – из тех, у которых тинэйджерский возраст без перехода сменяется… бальзаковским? Нет, Данька мусолит это слово на языке и даже смеется – до того оно не подходит. Как раз сейчас одна из них – жирненькая, неспортивная совершенно, лихо гарцует по двору на Помехе – злой стерве-кобыле, четырехлетке. Данька к Помехе и подойти-то остерегается, непредсказуемая тварь – ластится, морковки просит, а потом зубами – клац! И пол-ладони нету, Данька это очень живо себе представляет.
Вадим запустил пальцы в волосы и покачал головой. Они сидели в опустевшей девичьей спальне, где после трудов праведных прикорнул было Генрих. Шура свинтила, Оленька и Тесса зависали в полевом лагере, Алька…
– Алевтина, кстати, уехала еще вечером. Вернее, ушла.
– Ладно, не до нее сейчас… Я вот думаю, какой мы сегодня будем иметь вид вместе с Виноходовой, когда журналисты явятся.
– А Шуренция уж постарается, чтобы сюда целая делегация прикатила, будь уверен.
– Одно утешает – Ольга Николаевна это безобразие своими глазами не видела, поверила мне на слово, так что мне и отвечать.
– Ты прям верный рыцарь Виноходовой. Ей, между нами, тоже надо бы пиариться с меньшим энтузиазмом, несолидно как-то.
– Это тут причем?
– При том же, что ты ни одной дырки не пропускаешь. Шурку трахнул, с Оленькой мутил, к Смирновой подбираешься, Тесса тоже небось прошла, так сказать, инициацию…
– Блядь, Генри, мы тут мой моральный облик обсуждаем или придумываем, как выбраться из этого говнища? С Оленькой на втором курсе было, а Смирнову я и пальцем не трогал.
– Да потому что она с припиздью изрядной, только это и…
…Катающихся по полу и раздающих друг дружке тумаки молодых археологов разлила водой подоспевшая Галина Ивановна. После чего, выпив по мировой чарке, товарищи отправились в лагерь расследовать фальсификацию века.
За холмами торчат острыми бородатыми клинышками елки. Дальше, – фоном, – брусничный закат. Алькины ботинки цокают по старой брусчатке. Когда они с Генрихом расшифровали эту, как он выразился, срань Господню, она какое-то время тупо смотрела на бумагу, потом встала и пошла в спаленку. Быстро собрала вещи – было бы что, и попросила у Галины Ивановны расписание. Ты куда намылилась? – сумрачно хмыкнул ей Гена. На автобус, – просто ответила Алька. Наш-то ушел уже, – озабоченно покачала головой хозяйка, – есть еще котельский через Нежново, он попозже идет, но дотуда напрямки километров пятнадцать…
Варька закончила прибираться в стойле у Помехи и тоже вылезла на двор. Открыла зубами бутылку пива, протянула ее лейтенанту. Открыла вторую – для себя. Хмурится.
– Что такое, Варь? – мягко спрашивает Данька. Варвара дергает волевым подбородком.
– Тучи вон. Нагнало. Погода завтра испортится… – Варька из пиетета перед лейтенантом подбирает приличные слова вместо тех, что не очень; как «ты» на «вы» заменяет. Выражение лица озабоченное. – Совсем, – добавляет она, – совсем испортится.
– И дождь пойдет, наверное, – рядом возникает пацан неопределенных лет – по росту только скажешь, что пацан – лицо как у старушки, сигаретка меж зубов. Варя недовольно смотрит на него. Тот улыбается – и это выглядит по-настоящему страшно, как если бы хэллоуинская тыква вздумала заискивать.
– Пивко, а, Варь? – говорит тыква. – Здравствуйте, Даниил Андреевич, – протягивает Даньке ладошку. Данька демократично здоровается и даже бутылку отдает:
– Угощайся.
– Смирнова, не дури, – повысил голос Генрих.
Но она не дурила. Она просто вспомнила кое о чем и поняла, что загостилась.
Теперь она постепенно поднималась от высокой деревни еще выше, на восток и юг, в сторону соседних Горок, за которыми ей нужно было перевалить береговую гряду холмов и спуститься в лесистую низину. Примерно так она помнила по карте. Пока же по левую руку расстилался тихий сегодня ввечеру и какой-то даже нежный залив с дремавшими у старых пристаней рыбачьими суденышками. А наверху ветерок носил дурманящий аромат рано зацветающей черемухи. Значит, скоро похолодает – отметила про себя Алька.
На дороге в Горки было пустынно, только раз мимо прогрохотал фургончик из местного лабаза. Море с каждой сотней метров разворачивалось все шире, а запах черемухи сменялся духом сосновой хвои и поднимавшейся вместе с ветром от залива легкой солоновато-гнилостной нотой. На очередном повороте пейзажа она не выдержала – остановилась, всматриваясь в даль, не омраченную здесь даже темной ниткой противоположного берега. Хоть и говорят, что в этой части Балтики приливы практически неощутимы, но ей явственно казалось, что море постепенно поднимается, будто наполняясь энергией вздоха. А ведь это ты его забрала, – подумала она, обращаясь к набегающей далеко внизу волне, как к сопернице. – Тебе отдали, но ты-то взяла. И не отпустила.