– Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все?
Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает.
– Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит:
– Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов.
Но снова весна, черно-серебряные вороны танцуют в тумане над лесом. На полуобрушенном пирсе хочется закурить; из сторожки у проходной остановленного рыбзавода рвется ропот Михея и Джуманджи – «Это война», – говорит Михей. Опять война? Да нет же никакой войны, – сопротивляется этой мысли Вадим. – Нет и не будет.
– Просто у нас она всегда рядом, – снова просыпается Алька, на этот раз ее голос тих и печален. Вадим не заметил, как истаяла короткая майская ночь; утренний воздух зализывает беспокойство; свежими шрамами бугрятся волны, становится холоднее. Поднимается, вскипает ледяной ветер; неужто мы – последнее поколение, что чувствует нечто подобное? Солидарность с этой землей почти биологического характера – как у лося или волчьей стаи, – спрашивает он у Алевтины, но она не отвечает на этот раз.
– Да я… – краснеет Мыскин. – Там по каналу «Культура» ретроспектива.
– Что ты нервничаешь? – Ворон приподнимает бровь. – Смотришь телевизор… Ну и что? Ты так заерзал, будто я тебя в публичном рукоблудстве уличил. В общем, дальше можно и не продолжать, но… Смотри, телепрограммка… ну и вообще ящик. Видишь ли, я любопытен. В отличие от тебя, мне интересно общаться с так называемым «народом». Кстати, вот уже в нашем привычном расслоении восприятия – мы-они, есть что-то в корне… несовременное. Будто мы до сих пор под Николашей живем – страшно узок их круг, страшно далеки от народа. И так далее. Ну, ладно. Так вот. Среди этого самого «народа» – ты встречал когда-нибудь того клинического, беспримесного пошляка, на которого рассчитан телевизор или эта, к примеру, газетенка? Я – нет. Получается, этот монстр существует только в воображении тех парвеню, что вскарабкались на зарплату в несколько американских тонн, сидят там, ноги свесив, а на остальных гадят, с выражением. Самое гнусное – что на них даже давить не надо; все сами с удовольствием сделают. Это не умозрительное построение; я на себе эту атмосферу почувствовал, и самое неприятное – что-то во мне на нее откликнулось, заерзало. А ведь так называемая массовая культура – это современная мифология. Мифология, как нам известно с доколумбовых времен, есть средство интеграции в социальность и даже средство ее моделирования. Зачем кому-то потребовалось искусственно навязывать собственному народу матрицу дебила? Возьмем выше. Весь этот глянец-полуглянец, ситигайды разные, планы на вечер. Там тоже рулят люди, искренне презирающие Васю с Просвета, но все их усилия при этом направлены на них, вчерашних Вась. На то, чтобы объяснить, как им перестать быть Васями и стать – кем? Людьми, одержимыми постоянным внутренним комплексом – что-то вовремя не купил, не посмотрел, не сходил, куда надо. Кому – надо? Культура – важнейшее средство изменения общества, но у меня вызывает сильные сомнения, во-первых, чистота рук тех, кто тасует ее, как сдачку в покере, а во-вторых, их компетентность. Людей все время пытаются куда-то слить; конвертировать человеческую энергию в какую-то херню, вроде просмотра нового сериала или поедания виноградных улиток в правильном месте. А ведь на телевизор или эскарго авек вин блан еще надо заработать; это мы с тобой жрем улитки на презентациях, а Вася гробится целыми днями в вонючем офисе – и для чего? Чтобы съесть улитку? Бред. А пока люди маются всей этой навязанной им ерундой, кто-то решает их будущее. Возводит в культ самые тупые, инертные человеческие свойства. Этот опиум хуже любого другого, потому что он даже не предполагает возвышения и прорыва. В условиях давления через религию или идею можно найти опору в личной вере. В собственном понимании идеи. В освоении благ нет никакой идеи. Их может быть больше или меньше, но качественной разницы никакой. Здесь нечего ловить. Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток. И телевизор рано или поздно надоест… И ведь ладно было бы все ровным слоем в шоколаде – так ведь в каком-нибудь городке на Байкале людям поднимают зарплату только к приезду федерального начальства, а жаловаться ходят к местному смотрящему. Да что я тебе рассказываю… И вот люди днем ходят решать вопросы к смотрящему, а вечерами пьют разбодяженный спирт, а им еще по телеку впаривают про гламур. Есть от чего обидеться и заскучать. Может настать момент, когда все эти планы на вечер расползутся, как газета в сортире, буковки поплывут и сложатся в нечто совсем неприятное.
Вытряхнув из отросшей полевой бородки росистую взвесь, он пошагал наверх, в дом старосты местной общины. Галина Ивановна как раз достает из печи запекшуюся с вечера кашу. Цера лежит на столе, брошенная. Вадим не успевает возмутиться небрежностью.
– Это что ж получается? – спрашивает Галина Ивановна. – Моему дому сто пятьдесят лет. А этой штуке, значит, полтысящи? Или больше? И почто там написано?
Вытирает руки полотенцем, наклоняется, разбирает буквы.
– Что-то понимаю, – смеется. – Про вас и написано, Галина Иванна, про вас и про нас.
– Вот ведь.
Присаживается за дощатый стол. И начинает – как поет, как вместо радио. – Дому, значица, сто пятьдесят годов. Это значит, что он был построен хорошо. Вот на этих крюках висели сети. Вот с этого берега мы выходили на промысел. Вот здесь в сарае дойная коза Валентина, а в стойле – конь по имени Власий. В бочках – капуста и салака. А вот в эти сосны клали рыбу, чтобы птицы небесные ее съели и передали нашим мертвым. До кладбища далеко, да и не ухаживают особо ижорки-толопанки за могилами – не принято, разве что поесть им принесем на родительскую субботу. Богу – богово, кесарю – кесарево, живым – живое, а мертвым – остальное все, их мир куда больше нашего – так ведь? Вот каша, да и сто грамм тебе, Андреич, на опохмел найдется; а не был пьян – так просто так выпей. Было нас в семье пять сестер; одна уже умерла.
