По молодости Аню отеческие слова сильно обижали, а сейчас, вспоминая их, рассудила по-другому: «Ну вот выучилась, хоть и не на врача… Полжизни сама училась, потом полжизни других учила, только вот не вспомнишь, чему… Так, ерунде всякой. Выходит, прав папа!»
От этих мыслей ее отвлекла сестра Соня, которая неожиданно вошла в палату. Соня держала за руку мальчика лет шести – семи.
– Соня! Сонюшка! Ты! Хорошо-то как, что ты приехала ко мне, выбралась! А как же тебя пропустили?
Сестра усмехнулась, всем своим видом показывая, что она пройдет везде, где захочет. Она такая, что правда, то правда.
– Вот, видишь, выбралась. Так ведь и сборы не в тягость, и дорога недолга…
– А кого ж ты ко мне привела, Соня?
– А ты сама не узнаешь, что ли, Анечка? Это ж Николаша!
– Как Николаша? Что ты, Соня, такое говоришь? Николаша ведь умер давно!
– Аня! Аня! Ты сама – что говоришь? Может и я умерла?
– А что, Сонюшка, не умерла разве?
Соня засмеялась, а братец Николаша молча глядел на сестер ясными небесными глазами.
«Господи, Иисусе Христе! Так я, наверное, помираю», – со страхом подумала Аня.
Точно. Смерть пришла.
– Аня – бояка! Аня – бояка! Аня – бояка! А Соня – забияка!
Детская дразнилка зазвенела в ушах. Кто, кто их с сестрой так дразнит? И чего она, Анна Николаевна, всегда так боялась?
Всего боялась. Всего и всегда. Всю жизнь. И всякий раз Ане казалось: вот она зажмурится, и все страшное само собою исчезнет, и все будет хорошо…
Но сегодня она зажмуриться не захотела.
Аня с Соней незадолго до Сониной смерти в прошлом году созванивались так часто, как позволяли им их физическое и финансовое состояние. Старшая сестра на полном серьезе рассказывала младшей, что ее постоянно навещает вся усопшая родня: и родители, и сестры Вера и Надя, и любимый брат Паня. Анна Николаевна не знала, каким образом правильно реагировать на все эти рассказы: они и пугали, и занимали ее; она и верила Соне, и одновременно не верила. Еще Аню очень удивляло, что к Соне почему-то никогда не приходили сестра Люба и брат Николаша.
Сама Аня про Любу помнила очень хорошо, хотя вспоминала редко. Не любила вспоминать из-за темного липкого страха, накрепко связанного с Любой. Сейчас же против воли все закрутилось перед глазами: вот Аня закончила восьмилетку и определилась на Меланжевый комбинат. Отец там работал. И Вера, которая уже успела овдоветь, там работала. И незамужние Люба с Надей там тоже работали. А бойкую и схватливую Соню тогда послали от комбината учиться, и она уехала в Кинешму, кажется. Или еще куда-то. Не работала на комбинате только мама: ей и дома дел хватало. Мама вела хозяйство, присматривала за Вериными малолетними дочками Валей и Галей, осиротевшими в первый же год войны, да молилась потихоньку за всех своих живых и умерших детей.
Сестры, сестрички: Вера – заботливая и добрая, Люба – красивая, Надя – величавая, Соня – открытая и веселая, и еще она, Аня, самая младшая – тихая, послушная и пугливая…
Что же случилось с Любой? С двадцатипятилетней красавицей, что?
Собрались утром затемно пятеро, ушли из дома на работу, а вечером отец, Вера, Надя и Аня вернулись домой, а Люба не вернулась. Пропала! И никто из родных ее больше не видел.
Отец искал ее весь вечер и всю ночь, до начала утренней смены. Отработав смену и обязательные сверхурочные, он опять искал дочь. Все, что он, вернувшись под утро домой, смог сказать жене, бросившейся к нему навстречу, было только тихое, малопонятное кому другому, деревенское: «как хмыл взял!»
И еще Аня помнила: отец и Вера с Надей много дней кряду ходили, обивали разные пороги, стучались в разные двери, но не узнали о Любе и ее судьбе ровным счетом ничего.
За эти дни отец почернел лицом, постарел.
Вот сидит он за столом, к ложке не прикоснулся, голову руками обхватил. Потом прохрипел: «Мать, налей мне чарку», – выпил водку залпом и заплакал без звука. Остальные все замерли; в доме – безмолвие и страх.
Вдруг отец вскочил с лавки, подлетел к комоду, где у зеркала стоял вырезанный Аней из газеты портрет Сталина. Он смотрел на портрет, как будто увидел его в первый раз. Потом резко плюнул Сталину прямо в лицо, схватил его, бросил на пол и пустился в ярости топтать ногами. Тут Ане показалось, что тятя топчет самого Иосифа Виссарионовича, живого и усатого, и ее охватил такой невыносимый ужас! Она захотела убежать, спрятаться, но ноги стали ватными и не слушались.
А отец, обводя взглядом жену и потомство, тихо и глухо сказал:
– Если какая сволочь эту гадину с пола подберет – убью!
Аня помнила, что сталинский портрет долго лежал посреди комнаты, грязнясь, истрепываясь и покрываясь плесенью. Мать и сестры не прикасались к портрету, даже когда мыли полы. В то время никого из чужих не впускали в дом дальше сеней: страшно боялись, что кто-нибудь донесет на них. Но отца все же боялись больше.
Почему, для чего Аня вспоминает сейчас именно об этом? Ведь у нее такая длинная жизнь: война закончилась нашей победой, Аня выучилась, встретила Бориса, вышла за него замуж, родила свою девочку…
Но все, все ее покинули! Одна Аня на белом свете!
Веточка голая стучит в окно…
«Ирочка, доченька, мне бы тебя увидеть! Иду, иду к тебе, деточка моя ненаглядная!», – жарко и больно рвануло в мозгу… или в сердце?
Брата Николашу Аня помнила плохо: он старше ее всего-то на два года, а умер лет пяти – шести, наверное. Мама говорила, что Николаша родился в канун зимнего Николая, в декабре 25-го года.
Вот всё, что Аня наскребла в своей памяти о так мало пожившем братике: крепкий и звонкий, светловолосый голубоглазый Николаша, не снимая валянок, вбегает из сеней и зовет сестер: «Соня! Аня! Пойдем на улицу! Пойдем снег копать, бабу лепить!» И яркое солнце светит в окошко…
Соня, разумеется, гораздо лучше Ани помнила Николашу: она-то родилась летом 23-го. И память у Сони отменная – молодые завидовали! Телефонные номера всей родни на память до самой смерти помнила! Однако рассказала о брате Николае Соня всего один раз, на маминых поминках; осиротевшие сестры сидели тогда вчетвером в обнимку и плакали.
Соня вспомнила, как проснулась ночью и увидела: братец Николаша в новой рубашке с пояском лежит на лавке под иконами, под зажженной лампадкой; мама стоит у него в ногах и что-то непонятное читает вполголоса по толстой старой книге, рядом с ней беззвучно плачет старшая сестра Вера.
Соня слезла с печки, подошла к брату и стала звать его: «Вставай, вставай, Николаша! Не лежи тут! Пойдем на печку спать!»
Мать погладила ее по голове, сказала тихо: «Угомонись, Софья! Сестер побудишь! Николаша-то не будет топерича жить с нами в дому, он будет жить далеко от нас… За всех нас Господу молиться…»
А тятя подхватил Соню на руки – да и прям на печь! Цыкнул только – и всё…
Тятя очень строгий был.
Аня помнила, что когда за стол садилась вся семья, то всё происходило по раз и навсегда установленному порядку: сначала садился отец, после него – брат Паня, потом девки по старшинству, в конце, поставив на стол общую миску с едой (кашей ли, похлебкой ли), садилась мама. Строго соблюдая субординацию, зачерпывали ложкой еду из миски. Мясо разрешалось брать только в самом конце трапезы. И если кто из малышни по нетерпению залезал в общую миску вперед своей очереди, то сейчас же получал вразумление от тяти в виде полновесного удара по лбу ложкой. А ложка-то большая, деревянная! Аня и сама пару раз схлопотала, а Соня сколько раз – не сосчитать.
Тятя. Папочка. Сгорел. Мама его, почитай, лет на сорок пережила.
– Папа, скажи, почему ты нас с сестрами любил меньше Пани?
– Дурная ты, Анька! Ишь чего надумала – любил вас мало! Ты вот мне ответь: кой в вас, девках, прок? Я на вас, окаянных, мать оставил, а вы чего вытворили?
– Папа, ты о чем? Мы ж маме…
– Мы ж! маме! Деньги каждый месяц слали! Поздравительные открытки на советские праздники! Молчала б лучше! Не уберегли мою Сашу-то! Втянули мать в распрю с Панькиными детьми за наследство, за московскую квартиру! Да я у нас в деревне-то птичник построил просторнее, чем та квартира!
