— Они и есть скоты, — мрачно возразил Паскевич. — Ну, может быть, чуть посообразительнее. Разве хоть один помещик отправит в армию хорошего, доброго, послушного крестьянина? Кто у нас рекруты — буяны, дебоширы, пьяницы. От кого деревня стонет, тех и забривают в солдаты. А ты запрещаешь офицеру в ответ на хамство врезать им как следует по зубам. Всяк должен знать своё место.

— Мы с тобой на сей счёт совсем по-разному мыслим, — мрачно отозвался Михаил. — Мне лучше идти в отставку, чем со своими людьми обращаться, как со скотиной. Без смысла и совести.

— Оставим это. — Паскевич чувствовал, что погорячился. — Мишель, я иначе думаю, но это не мешает мне сердечно любить тебя и отдавать должное твоему таланту. Бога ради, возьми у меня хорошего офицера. Да хоть капитана Глебова я тебе оставлю на месяц. Ты же знаешь, в парадах моды, как в дамских туалетах, меняются со дня на день. Глебов был на последних больших манёврах в Варшаве, все новые штучки заучил. Как правильно держать шпагу перед строем. Где стоять унтер-офицерам во взводах. Где быть барабанщикам и прочее. Умоляю, не позорься перед государем. Хуже будет. Александр Павлович при всей своей обходительности имени твоего слышать не может. Ермолов, с тех пор как на Кавказе, его даже меньше злит. С глаз долой, из сердца вон. Я пришёл, потому что о таких делах надо говорить с глазу на глаз.

— Спасибо тебе, Иван Фёдорович. — Воронцов был тронут предложением гостя. — Если пришлёшь такого человека, по гроб жизни не забуду услугу. У меня люди понятливые. Быстро переймут.

Паскевич покачал головой: мол, быстро такое не даётся. Но тоже был рад, что его упрямый друг снизошёл до доброй услуги, которую ему, кстати, оказывали совершенно бескорыстно.

Брюссель жил особой, непостижимой для Франции жизнью. Радостной и светлой в отсутствие короля Луи. Нарядные толпы на улицах. Неразорённые поля и фермы по дороге. Много цветов, бесплатных улыбок и море французской речи. Лёгкой, свобод ной, бездумно счастливой. Эмиграция, волной хлынувшая через границу после «Ста дней», преобразила заштатную провинцию. Мигом явился парижский лоск, острота политических бесед, десятки кофеен, свободная пресса и самые смелые дамские туалеты с обнажённой грудью под газовым шарфом. В теперешнем Париже на такое никто бы не отважился.

Ни туманные утра, ни частые дожди не портили здесь настроения. Казначеев тотчас почувствовал это, когда пересёк заставу и в первом же трактире краснолицый, довольный собой и всем на свете хозяин вышел на крыльцо, чтобы окликнуть его: «Славный денёк, мсье, не угодно ли пива?» Адъютанту Воронцова понадобилось не только пиво, но и вообще, так сказать, подкрепить с дороги бренные силы. Чем он привёл бельгийца в восторг. Обнаружилось, что здешний народец любит и умеет поесть на славу. Однако делает это с большим изяществом — крахмальные скатерти, фиалки на столе, салфетки с кружевом и розовая вода для споласкивания рук.

Не надо ли остановиться? Очень спокойное место, мсье. Нет ли пожеланий насчёт стирки? О, возьмут сущие гроши. Французские деньги подойдут. Здесь их свободно меняют. Куда все подевались? Да ведь сегодня великий день — его высочество принц Гийо с супругой, кстати, сестрой вашего императора, перебираются в Брюссель. Да, навсегда. Как-то плохо они поладили с королём Вильгельмом. Настоящий голландский мужлан, прости Господи! Молодые — другое дело. О, принц Гийо — красавец и храбрец, служил в армии Веллингтона, командовал, был ранен. Его все любят. Вы слышали, как он однажды проскакал девять часов верхом до Гааги, чтобы поздравить брата с днём рождения? Блестящий жест! А принцесса, говорят, так прелестна и так богата, что они просто не могут не быть счастливы. Нынче весь город на пристани. Не сходить ли и вам посмотреть?

Нидерланды восхищались наследниками. Гийо прощали крайнюю возбудимость — печать войны; Анкет — высокомерие — ведь она как-никак императорская дочка. Молодая чета много путешествовала по своей крошечной, ладно скроенной, да некрепко сшитой стране. Бельгийские провинции, откушенные у Франции, заметно гордились галльской складкой. Здесь всё было на иной манер, чем у голландцев. Хотя главное отличие состояло в том, что карету молодожёнов забрасывали не тюльпанами, а астрами. Красивая пара нравилась подданным по обе стороны языковой границы. И казалось, могла послужить связующим звеном между недовольными друг другом половинками молодой монархии.

Казначеев решил прогуляться. Глянуть на принца и принцессу Оранских. Порт гудел, как большой рынок. Вся вода у причала была покрыта цветами, мерно покачивавшимися на волне. Сквозь них, разрезая носом тысячи лепестков, двигалась шестивёсельная шлюпка, обитая внутри красным бархатом, а по борту золотым галуном. На пристани, оттесняя праздничную толпу, стояли национальные гвардейцы в красно-синих мундирах и чёрных треуголках с чудными полосатыми плюмажами, каких Казначеев отродясь не видывал. На рейде застыл трёхмачтовый фрегат, названный в честь принцессы и набитый приданым. Его кормовые галереи были украшены оранжево-голубыми гирляндами и розетками — цветами дома Оранских-Нассау.

Сами принц и принцесса сидели в лодке. Вернее, Гийо стоял на носу, опершись ногой о скамью. Его высокая, сухая фигура была хорошо заметна, а при приближении Казначеев смог рассмотреть и лицо — резкое, нервное, с жёсткими чертами, впрочем, не лишённое приятности. Казалось, он готов выпрыгнуть из шлюпки и кинуться в объятия своим новым подданным. Дома, в Гааге, принц был Вилемом, и с ним обращались как с младенцем. Здесь, в Брюсселе, для местных аристократов, а главное, эмигрантов — Гийомом. Это имя наполняло изгнанников такими радужными надеждами, что они не могли произносить его без волнения.

Казначеев перевёл взгляд на принцессу. Ему не доводилось видеть её в России. Он не нашёл молодую даму особенно красивой. Хотя, по сравнению с местными женщинами... Голландки показались ему мужиковаты, и изящная Анна Павловна вызывала у окружающих справедливый восторг своей стройностью, тонким профилем и лёгкостью движений. Она сидела чопорно и прямо. Ни единой улыбки не слетело с её уст. Рука не поднялась в приветственном жесте. И лишь когда пробившаяся за оцепление гвардейцев компания с трёхцветными наполеоновскими флажками закричала: «Vive le roi!» — бледные губы принцессы, дрогнули в подобии воздушного поцелуя.

Казначеев нашёл происходящее весьма странным и решил по возвращении рассказать графу об увиденном. Воронцов намеренно отослал адъютанта из Франции в Бельгию с письмом Ожеро. Командующему не хотелось держать адъютанта под арестом. А в связи с новыми показаниями он надеялся, что дело о дуэли как-нибудь замнут. Поглазев на толпу, полковник отправился по указанному адресу. Разгуливать в почти пустом городе оказалось непросто — не у кого спросить дорогу. Но, наконец, пользуясь указаниями цветочниц, возвращавшихся из порта распродав товар, Саша добрел до городского театра, где в этот день давали оперу «Фенелла». Его плотным кольцом обступали дома с плоскими фасадами и резными ампирными окнами. Они точно срослись друг с другом боками, так что между ними не могла протиснуться даже самая узкая улочка. Центр площади устилал огромный цветочный ковёр, выглядевший со стороны, как клумба, а на самом деле составленный из сотен деревянных ящиков с ярко-рыжими ноготками, специально по случаю приезда принца и принцессы Оранских. На другой стороне располагался дом из желтоватого камня, с бельведером. Там, на третьем этаже, по словам Ожеро, должен был снимать комнату его брат.

Казначеев подозревал, что сегодня все эмигранты тащатся вслед за каретой их высочеств и размахивают флагами. Но решил разузнать, туда ли явился, и если удача улыбнулась ему, подождать старшего Ожеро на месте. На звон колокольчика у двери ему открыла опрятная горничная в клетчатом платье и кружевном переднике, накрахмаленном так, что он лежал на её животе несминаемыми складками. Подбирая слова, Саша начал объяснять, кто ему нужен. Девица несколько секунд моргала светлыми ресницами, а потом, издав длинный возглас: «О!» — исчезла за дверью. На её зов явился лысеющий господин в жилетке. Воззрился на гостя, почесал затылок и, выслушав всю тираду заново, отозвался: