Тройка застыла перед флагштоком, и стоявший в ней седоусый фельдфебель громко обругал смотрителя, нерасторопно кинувшегося к шлагбауму.

— Ужо тебя граф взгреет, Ипатыч! С вечера, что ли, зенки залил? Не видишь, кто едет?!

Начальник станции, чиновник не ниже двенадцатого класса — действительно сонный, со спитой рожей, в засаленном сюртуке и некоем подобии колпака, подвязанного на лбу ленточкой, самолично ринулся поднимать полосатую орясину.

— Дык, Яков Гаврилыч, не видать издаля, что ты собственной персоной валишь! — сипел он. — Грешник, не разглядел! Не изволь графу докладывать... А я тебе бражки нацежу. Трёхведёрный штоф поспел. Истинно, ржаной скус, с гречишным семенем... Яков Гаврилыч, ну вот те крест, не по злобе!

— Ну тебя, — отвечал фельдфебель, разглаживая усы. — Как учует его сиятельство, что от меня твоей сивухой за версту несёт, сейчас велит в холодную. Он этого не любит. Пропущай скорей. Сам знашь, какое наше дело. Поспел — молодец. А промешкал — полный П...Ц.

Тут фельдфебель сморгнул, глянув на седоков. Всё же господа были в чинах немалых. И хоть везли их в Грузино, чисто на погибель, выражаться «по матушке» при старших офицерах было не с руки. Однако их милости сидели, точно пыльным мешком стукнутые. Нахохлившись и едва ли не прижавшись друг к другу. Один невысокий, широкоплечий, смуглый, на манер цыгана. Сразу видать, не наш. Другой — рябой, длинный, как слега, — русский. Оба штабные, но не Главного штаба — без золотого канта на воротнике и обшлагах. У того, что повыше, на правом плече адъютантские аксельбанты. Сукно мундиров лёгкое, не по здешней погоде. На левом рукаве нашиты запылённые белые лоскутки. Что за птицы? Из каких краёв пожаловали? Почему переведены служить в поселения? У иных седоков всю подноготную за дорогу выведаешь. Под весёлый разговор проскачешь двести вёрст — глазом не моргнёшь. Но эти, казалось, отгорожены от всего света. Молчали. Не подступиться.

Гаврилыч изредка поглядывал на них и сдержанно крякал в кулак. Стало быть, отлетались, соколы. Будет вас ястреб бить да клевать. Пока ни единого пёрышка не останется.

Как все из поселений — солдаты ли, офицеры ли, чиновники, без разницы — фельдфебель Яков Протопопов остро ощущал границу меж «своими» и «вольными». Теми, кто гулял, в ус не дул где-то в остальной части империи, за шлагбаумами и рогатками, знать не зная о том, каково оно в линиях. Расторопный, точный в исполнении, ещё в Гатчине превзошедший фрунтовую науку, Протопопов слыл любимцем Аракчеева. И трепетал своего графа, аки лист бури. Какие бы чины ни носили его попутчики, какими бы орденами ни погромыхивали и послужными списками ни шуршали, он, старый пёс, смотрел на них высокомерно и жалостливо, как на неразумных детей. Ибо видел такое, чего этим молодцам в страшном сне не приснится. Хоть бы и прошагали они от Тарутина до Парижа.

— Ваши высокоблагородия, — обратился Протопопов к седокам несколько фамильярно, — гляньте-ка на флагшток. Штандарт его сиятельства приспущен. Значит, нынче он принимать не изволит.

Чёрный поморщился, как если бы разворачивавшиеся по обеим сторонами дороги картины царапали его по глазам наждачной бумагой.

— Что же нам, любезнейший, поворачивать обратно в Питер?

Это был бы выход. Седоки уже подозревали, что, въехав на территорию поселений, они нескоро смогут их покинуть. Если вообще смогут. Потому-то и не хотела белая кость служить в линиях, что оттуда именным указом запрещено было выходить в отставку. Разве свезут тебя вперёд ногами. Или же в железах в Шлиссельбург. Переводам в другие места офицеры не подлежали. Могли, конечно, по болезни уволиться. Но коли выздоравливали и снова просились на службу, то возвращались обратно в линии — никуда больше. Их строжайше запрещено было брать в армию или на статские должности. Точно клеймо ложилось на лоб человека, ещё вчера такого же, как все.

О неразглашении увиденного давали подписку. Для посторонних поселения были закрыты. Реестры отъезжающих из столицы в сторону Новгорода государь просматривал сам. Сам же и визировал разрешение. За Чудовом начиналась другая земля, как бы выключенная из остальной империи. Не поднадзорная губернаторам, не проницаемая для судебного и полицейского начальства. Простой человек, едучи путём-дорогою, натыкался на вешки, знаменовавшие границы царства Кощея Бессмертного, и скорёхонько сворачивал в сторону. Не ровен час, вылетит из-за леса шестиглавый змей и утащит в линии...

На этот раз в когти Горыныча попались Казначеев и Фабр, о чём узнали только в Петербурге, куда явились после вывода корпуса в Россию. Бывший командующий имел от императора разрешение проводить полки через Германию, что и сделал, не оставшись ни в Берлине, ни в Дрездене. А доехал до самой границы и, чем ближе подходили его вчерашние товарищи к Польше, тем мрачнее становился граф. Да и у самих возвращавшихся щемило сердце: как-то ещё их встретят на родине? Встретили без радости. Уже в Вильно многие получили назначения к новым местам. А дивизии начали дробить, как горох, рассыпая между первой и второй армиями. Иных же командировали на Кавказ, поминутно повторяя, что таких избалованных частей дома отродясь не видели.

К счастью, сия гнусность творилась не на глазах Воронцова. Он от границы поворотил назад в Париж. И, по здравом размышлении, ему из всех выпала самая завидная доля — под венец и в отпуск. Они же... огребли полной жменей. Целый список штаб- и обер-офицеров был отозван в Петербург, где по высочайшему повелению каждым заткнули свою дырку, весьма далеко друг от друга. Казначеев и Фабр были до смерти рады, что по чистой случайности попали вместе. Однако оплакивали свою участь, ибо фраза: «Поступить в распоряжение графа Аракчеева» — звучала как реквием. Недаром острослов Арсений Закревский окрестил ордера о переводе из армии в поселения «похоронками».

— Слушай, было бы хуже, если бы нас отправили в Сибирь охранять рудники, — пытался утешить товарища Саша.

— Откуда ты знаешь, что хуже? — язвительно уточнял Фабр.

Теперь кибитка застыла перед пустым флагштоком.

— Эй, старина, — окликнул Казначеев фельдфебеля. — Что ж нам, сутки здесь куковать, пока граф возобновит аудиенции?

Насмешливый тон новичка не понравился аракчеевскому любимцу.

— Бывает, что и сутками ждут, — буркнул он. — Птицы поважнее вашего! Ну да нам нынче флаг не указ. Ежели бы вы ехали от двора по частной надобности... А тут дело казённое. Задержки в службе их сиятельство не потерпит.

Тряпица штандарта замоталась за палку, и лишь когда путешественники проезжали мимо, ветер раздул её, словно для того, чтобы продемонстрировать, чьи владения они пересекают. Герб Аракчеева — пышный, как любой новодел, — привлёк внимание Фабра не двуглавым императорским орлом в верхнем поле. А тем, что вместо обычных львов или единорогов по бокам стояли два гренадера с ружьями. Застыв навытяжку, они не поддерживали, а как бы конвоировали щит. Алекс немедленно поделился своими наблюдениями с Казначеевым, и оба сдержанно фыркнули, проникаясь мрачноватым юмором здешних мест.

Грузино располагалось всего верстах в двадцати от Чудова. Однако ощущение было такое, словно гости переехали границу между двумя державами, ни в чём не схожими, но по иронии судьбы населёнными одним и тем же народом. Побывав здесь, министр внутренних дел граф Кочубей назвал увиденное «революцией глобуса». Миновав шлагбаум, он из варварства попал в цивилизацию. Буквально от станции начиналась широкая шоссейная дорога, по которой кибитка следовала без малейшей тряски. Глянув вниз, Фабр убедился, что под колёсами стелется дощатая мостовая, которая при въезде в само Грузино сменилась брусчаткой.

Дерево полагалось лишь для просёлочных дорог и то на время, пока поселяне не разбогатели. В линиях господа офицеры имели честь наблюдать каменные тротуары, сточные желоба и фонари по обеим сторонам улиц. А в палисадниках — астры, георгины и флоксы вместо подсолнухов и крапивы. Народ находился в поле, и деревни оставались пустынными, за исключением часовых при въезде и выезде за околицу. Последние стояли в полосатых будках и окидывали проезжающих недоверчивыми взглядами, но, узнав Протопопова, вытягивались в струну, отдавали честь и пропускали без малейшей заминки.