Из динамиков на крыше припаркованного поблизости микроавтобуса зазвучало щемяще знакомое "Где же вы теперь, друзья-однополчане?", и воздух уплотнился, и стало трудно дышать. Судьба, в которую Годунов так безоглядно верил, благословила его чувством Родины, чувством кровной общности, не требующим определений и пояснений, даже словесного выражения не требующим. Благословила двумя дедами-фронтовиками, дожившими до внуков. И все же было, было необъяснимо личное в том, что временами накатывало на него штормовой волной. Как будто бы отголосок собственных воспоминаний… а откуда бы им взяться? Проще раз и навсегда решить для себя, что это всего лишь игра воображения. Но Годунов терпеть не мог все виды неправды, включая самообман и исключая военную хитрость.

Звук фанфар обрезал песню на полуслове, и не видимой отсюда ведущая хорошо поставленным голос принялась, профессионально имитируя восторг, нараспев читать стихи.

Традиционные речи Годунова не раздражали — он просто их не слушал. Он с детства усвоил, что приходит не на митинг — на возложение. "Возложение" — так говорили дед и бабушка, и все соседи, фронтовики и дети фронтовиков, а следом — и внуки.

— …торжественный митинг, посвященный…

Он слушал не голоса людей — он слушал самих людей.

— …администрации города…

Не толпу — общность.

— …во имя жизни будущих поколений…

Малышня, прыгающая через трамвайные рельсы…

— …никто не забыт, ничто не забыто…

И серьезные юнармейцы…

— …наш вечно юный город…

И девушка с мобилкой…

— …преодолевать любые трудности…

И погруженная в свои мысли, явно далекие от происходящего, женщина средних лет…

— …праздничное настроение…

И поддатый мужичок, с решительным выражением лица что-то доказывающий прапорщику ОМОНа…

— …мероприятия, приуроченные к этому знаменательному дню…

И омоновец, с профессиональным равнодушием поглядывающий в сторону. Каждый из них часть общности, ни убавить, ни прибавить. И общностью их делают отнюдь не слова…

— …память — не долг, память — честь…

То есть, не всякие. Надо признать, и среди легковесных велеречивостей встречаются весомые слова.

— …пятого августа тысяча девятьсот сорок третьего года разведчики триста восьмидесятой стрелковой дивизии Иван Санько и Василий Образцов водрузили флаг освобождения Орла над домом номер одиннадцать по улице Московской…

Соврали, милостивый государь! Вряд ли нарочно, по злому умыслу такие дела другими людьми делались, однако же… Не Московская она тогда была, а Сталина.

— …а в день двадцатилетия освобождения Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян зажег Вечный огонь у подножия памятника танкистам. С тех пор не угасает огонь, как никогда не угаснет наша память о воинах-освободителях. В их честь дважды в год над Домом Победы взвивается красный флаг…

— Ну чего ты ждешь? Снимай! — учительского вида женщина в бордовой кофточке с блестками толкнула под локоть долговязого парнишку.

— Ма, да Катюха точняк в кадр не попадет, одни спины на фотке будут, — виновато пробурчал сын.

— Сейчас! — решительно пообещала мать — и с уверенностью ледокола двинулась вперед, к ограждению: — Пропустите! Пропустите, пожалуйста!

Кто-то посторонился, кто-то огрызнулся.

— Мне дочку сфотографировать, она там, с флагом! — с готовностью объявила дама-ледокол.

В образовавшийся на несколько мгновений просвет Годунов увидел юнармейскую знаменную группу — мальчишку и двух девчонок. И все, толпа сомкнулась. "Интересно, успел пацан сестренку сфотографировать или нет?" — отстраненно подумал Годунов. Его внимание привлекла сутуловатая пожилая женщина — как-то мысль не поворачивалась поименовать ее старушкой. Привлекла тем, что внимания не привлекала, стояла себе в сторонке, не вливаясь в толпу и не стремясь занять подобающее ветерану место внутри периметра. Или тем, что… Нет, только показалось, что знакомая, да и немудрено — обычный человек. Обычный человек необычной — уходящей — эпохи. Седые, коротко стриженые волосы, темно-синий костюм (вроде бы, эта ткань называется крепдешин, смутно припомнилось Александру Васильевичу), орденские планки — прикрепи женщина вместо них награды, получился бы, как говаривала когда-то бабушка, собирая деда на встречу ветеранов, целый иконостас. На лацкане рубиновой эмалью поблёскивает значок-Знамя с золотистыми профилями двоих Вождей и четырьмя буквами снизу. В одной руке — трость, в другой — несколько красных гвоздик.

— …курсанты Академии Федеральной Службы Охраны водружают дубликат флага освобождения. Оригинал хранится в Санкт-Петербурге, в знамённых фондах Военно-исторического музея артиллерии…

Годунов не признавал других цветов, кроме полевых да ещё гвоздик. Совсем не ко времени и не к месту вспомнилось, как пришел он к будущей жене на первое свидание с букетиком гвоздик — и услышал: "Ты что, на кладбище собрался, что ли?" Потом супружница долго припоминала ему тот случай, раз и навсегда решив для себя: злодейка-судьба нарочно, на смех людям, свела ее с редкостным жмотом…

Судьба любит тех, кто в нее верит.

Момент водружения он ухитрился пропустить. Когда поднял глаза — на шпиле над белой башенкой реяло в жарко-голубом небе алое полотнище с нашитыми на него белыми буквами.

"За Родину! За Сталина!"

Времена определенно меняются, раньше-то, Годунов доподлинно помнил, просто красный флаг поднимали. Если мечта о твердой руке одолела даже местных чиновников, которые, помнится, от одного имени шарахались, как черт от ладана, значит, уже и их припекать стало, причем отнюдь не ласковое солнышко южных курортов.

Правда, внешне пока все чинно-благородно, один за другим, по ранжиру, возлагают венки и цветы к постаменту и следуют к своим машинам. Действо завершилось. Оцепление сняли. Теперь и простые горожане получили возможность подойти к памятнику танкистам. На бронзовую плиту у Вечного огня ложились скромные букеты. В сторонке радостно фотографировалась молодежь… а, вон и Катя, стоит у стелы с картой боевых действий, смотрит в объектив.

Последней подошла к памятнику та самая женщина с букетом гвоздик. Помедлила, возложила цветы, помедлила. И, тяжело шагая, двинулась к трамвайной остановке. "Долго ей трамвая ждать придется", — тоскливо подумал Годунов. И пошел в противоположном направлении, к автобусной: волка ноги кормят, авось водители маршруток раньше движение откроют.

Несмотря на вечную неустроенность своего быта, Годунов так и не смог притерпеться к атмосфере больниц, гостиниц и помещений, в которых долго никто не жил. Тривиальное определение "гнетущая" тут не подходило; эта атмосфера просто выталкивала его. Выталкивала комната с выгоревшими семейными фотографиями на стенах, с пыльными коврами, с пожелтевшими капроновыми занавесками.

И он пошел — куда глаза глядят, куда ноги несут. Постоял у белого камня, к подножию которого кто-то положил цветы, красные гвоздики. Теперь камень соседствовал с часовней в русском стиле, в прошлый приезд Годунова ее ещё не было. Камень — граница, предел, часовня — воин-порубежник. Один в поле не воин. А на своем рубеже — как знать, как знать.

Неспешно добрел до памятника в Комсомольском сквере. С отрочества было у Годунова особое отношение к этому памятнику. Почему? Да разве поймешь, почему! Какие мысли возникали у Саньки при виде знаменосца, который другой рукой поддерживал падающего товарища? Помнилась только одна: ранен или убит второй боец? Думал ли раньше Годунов о преодолении, о торжестве жизни над смертью через страдания и саму смерть? Вряд ли. До "смертию смерть поправ" душой дорасти надо. Он и сейчас не вполне уверен, что дорос… да и вообще вряд ли для этого достаточно одних только размышлений. Такое пережить надо. Пережить. Надо. Да только — не ему. На Александра Васильевича Годунова у судьбы, по всей его жизни видать, совсем иные планы.

Чем ближе к центру, тем больше цветов у подножия монументов.