Он тогда ещё и переложение сделал. Так и исполнял — сначала немецкий, а потом русский вариант, малость подкорректировав мелодию, чтоб уложить в нее по-новому зазвучавшие строки.
"Немка" была в восторге. А вот въедливая русичка, хоть и вознаградила труды несколькими пятерками, не преминула заметить: переложение следует делать в соответствии с ритмом и размером оригинала. Еще к рифмам придралась… Санька тогда именно так и подумал — придирается. Зато Надька Зубкова перестала возмущаться, что ее пересадили от подруги Лидочки к этому хулигану Саньке, и даже слова песни себе в тетрадку переписала. Это был успех. Знал бы ты тогда, Саня Годунов, какой успех у тебя впереди!
— Вот, смотри, Николай, что получилось. А на обороте — по-русски.
Игнатов быстро скользнул взглядом по немецкому тексту, перелистнул страницу, принялся читать вполголоса маршевым речитативом:
Планета слышит их волчий вой:
"Яволь, майн фюрер, яволь, яволь!"
За их спиной полыхает ад,
Глаза убитых им вслед глядят.
Им служат подлость, обман и страх,
В делах — жестокость и ложь — в словах.
Остывший пепел за их спиной,
И кровью залит весь шар земной.
Выразительно глянул на Годунова — силен, мол, — и продолжил, возвышая голос:
— Солдат немецкий, себе не лги,
Не то падешь у реки Оки.
Преступник правит страной твоей,
Ты кровь и пот за него не лей.
Тебе убийца кричит: "Вперед!"
Но есть Отчизна и твой народ.
И ты рабочим — не враг, а брат.
Ты за свободу борись, солдат.
Опять поднял голову, посмотрел с прищуром:
— Откуда ж ты взялся такой… поэт?
Годунов пожал плечами.
— Да какой я поэт. Так, любитель.
— Может, ещё чего есть подходящее? Нет? Ну да ладно, обойдемся тем, что есть. Ты погляди, как сказано, а?
Народы мира, сплотите силы,
Разбейте орды, что сеют зло.
А чтоб вернее рука разила,
Свободы солнце для вас взошло.
— Найдешь кого, чтоб исполнили?
— Надо — значит, найду, — уверил партсекретарь, складывая бумаги в картонную папку. — Ну, счастливо тебе, товарищ старший майор. Конь не выдаст, и враг не съест, свидимся.
…Годунов выключил лампу, снова прилег. Почему он тогда написал в переложении про Оку? В оригинале ж Волга была. Местечковый патриотизм? Или рифму искать легче было? А может, посетило его тогда предчувствие, к сознанию не пробилось, а подсознанию чегой-то нашептало?..
Три часа сна — удача, которой грех не воспользоваться.
А вот поди ж ты, мыслей много, а сна ни в одном глазу. Все думается, думается о тех, кого уже разбудили посыльные. Не о "людских ресурсах" — о людях, которые уже вовлечены в происходящее и которых только предстоит вовлечь. Судьбы меняются. И никак не узнать, как отразится на одной судьбе создаваемая не кем-нибудь, а тобой, Саня Годунов, альтернатива.
Бригвоенврач… как его фамилия? Смирнов? Да, верно. Как же ты сразу не сообразил-то? И что с того, что Смирновых на Руси едва ли не больше, чем Ивановых-Петровых? С должностью фамилию соотнеси — и все очевидно, очевидней некуда.
Вспомнилась книга, что стояла в ряду других самых любимых на полке над письменным столом. На внешней стороне истертой бумажной обложки значилось: М. Мартынов, А. Эвентов. "Подпольный госпиталь". На внутренней каллиграфическим почерком было выведено: "Александру от Надежды в день 23 февраля". Надя-Надежда-Надюха, соседка по парте и первая любовь четырнадцатилетнего Саньки. Она любила его стихи и не таясь посмеивалась над увлеченностью краеведением. А книжку все ж таки подарила. Одним из героев этой документальной повести был Вениамин Александрович Смирнов, главный врач "русской больницы", спасшей сотни людей — военнопленных и горожан. Тот самый бригвоенврач, который сегодня так отчаянно вцепился в возможность эвакуировать раненых…
Судьбы меняются. И ты, к счастью, все-таки видишь — как.
Глава 10
30 сентября 1941 года, Орёл
Сержант Дёмин тоже не спал — впотьмах огонек папиросы казался почти что красным, тревожным.
"М-да, вот так и начинают грешить излишней впечатлительностью", — укорил внутренний голос.
Узнав, куда предстоит ехать, комсомолец — наверняка ведь комсомолец, сто из ста, — Дёмин удивления не выказал. А может, и не удивился. В ночных сумерках, когда лицо едва различимо, чужая душа — вдвойне потемки.
Автомобиль прогромыхал-пророкотал по смутно знакомым Годунову улицам. Смутно? Да неужели? Вон по правому борту белеет — совсем не нарядно, нет, по-капитулянтски-депрессивно, иначе и не скажешь, церковь Михаила Архангела, по левому багровеет терем Центробанка…
Терем-терем-теремок, кто в теремочке живет?.. Вот сдашь ты, Александр Василич, Орёл — будет в этом тереме тюрьма. В глубоких, предназначенных под деньгохранилище подвалах. А выше, в комнатах со стрельчатыми оконцами, чины в гестаповских мундирах с вошедшей в поговорку немецкой педантичностью будут размеренно воплощать в жизнь план "Ост". По заранее установленным дням к этим вот красивым кованым воротам под бравурные марши, ревущие из репродукторов, будут подъезжать машины и вывозить людей на расстрелы. Горючку беречь потребно, немцы — народ практичный, экономный, избытком стратегических ресурсов не избалованный, так что места расстрелов определят поблизости. У той же, к примеру, Малой Гати, от которой подросток Санька Годунов доходил до центра города за пару часов, а как-то на спор и за полтора управился. У приятеля на Гати была… будет дача. Собираясь тайком от родителей попить пивка, они вперемежку с детскими страшилками будут рассказывать друг другу услышанные от бабок-дедов местные легенды. Когда с усмешкой, а когда и с оглядкой. Вполголоса. Потому что действительно — жутко. Тогда-то Санька и узнает: кто-то из здешних осенью сорок второго нашел в придорожных кустах бутылочку с соской. И пошла гулять по Гати и за пределами леденящая кровь история о молодой женщине, расстрелянной вместе с младенцем.
Санька тогда в эту историю не поверил. Начитанный он был пацан, даже мудреное слово "клише" выучил, коим иной раз щеголял перед приятелями, игнорируя насмешки. Прочел и перечитал, а не просто "осилил" по требованию учителей, как иные одноклассники, большущий роман "Молодая гвардия", крепко впечатлился — и вдогонку пару-тройку документальных книг по этой теме пролистал. Помнил эпизод казни шахтеров и советских служащих в самом начале оккупации, помнил, что была там женщина с грудным ребенком. А потом и имя женщины узнал, у Фадеева не упомянутое, — Евгения Саранча. Так что в историю о безымянной орловчанке не поверил… И не верил бы по сей день, если бы, много лет спустя, ему, уже сменившему неблагодарную службу на ещё более неблагодарный школьный труд, один хороший человек, в прошлом тоже военмор, а ныне комиссар поискового отряда, не назвал имя: Мария. Мария Земская, подпольщица из группы Владимира Сечкина…
…Стоп! Как Оболенский назвал священника?!
Может, конечно, очередное совпадение, да вот все меньше и меньше верится в игру случая, и все больше — в знаки судьбы. И плевать, что пафосно звучит… тут до реально происходящего никакая патетика не дотянет!
