…За годы жизни, а в особенности — военной службы, которая все-таки чуточку больше, чем просто жизнь, капитан третьего ранга Годунов успел постичь самые разнообразные субъективные свойства времени. Некоторые из них впору было описывать поэтической строкой (но, как правило, некогда), другие имели вполне четкие непечатные характеристики. Но никогда прежде ему не приходилось чувствовать, как время скручивается в тугую спираль. События то медленно стелются по ней — и нервы повторяют траекторию их движения, то перескакивают на другой виток, вызывая нечто вроде локальной амнезии — на минуту-другую выпадаешь не только из реальности, но и из размышлений. А может, это обыкновенная усталость и нефиг, как говорил один анекдотически интеллигентный старший мичман, усложнять техпроцесс (за этим, как правило, следовала раздача плюшек и плюх матросам).
С того момента, как примчался наблюдатель — шустрый паренек из местных, силящийся не просто говорить, а докладывать по уставу, — с сообщением, что появились два немецких мотоцикла, спираль растянулась и искривилась на манер кардиограммы. Годунов пытался еще раз критически осмыслить все, что удалось сделать, найти уязвимые стороны в плане, но то и дело сбивался, потому как один черт — уже ничего не изменишь. И снова начинал думать, потому что привык находить для любой задачи оптимальное решение. Нелегко теоретику в авральном порядке превращаться в практика!
А часы отмеряли время, как им полагается — объективно. Прошло полчаса, чуть ли не минута в минуту, до того момента, как в поле зрения возникли первые танки. Конечно, обозреть с импровизированного НП всю колонну было невозможно, да и гарь из выхлопных труб закрывала перспективу, однако ж зрелище все равно внушало… внушало что-то до омерзения похожее на страх. Не за себя — бояться за собственное существование Годунов подразучился, да и нынешние обстоятельства поспособствовали, — а за то, что дело пойдет не так — и все усилия прахом.
Рокот и лязг досюда доносились как прерывистое "ж-ж-ж" и стук чем-то мягким по игрушечному барабану, но серьезность происходящего не вызывала ни малейших сомнений — даже на уровне эмоций. И вот почему: эта осень пахла так, как полагается пахнуть осени, палой листвой и мокрой хвоей. То есть реальность — реальнее некуда. Ну что, Александр Василич, хочешь назад, в компьютерную стратежку? а, старый дурень?
Междуречье понемногу заполнялось вражеской техникой. Серой, как начавшая подсыхать грязь. Пора бы уже… да неужто головной танк еще не дошел до второго моста?
— Матвей Матвеевич, что-то они дол… — да так и замер вполоборота к Мартынову.
Взрывы показались Годунову не громче тех, с коими достигают наивысшей цели своего существования китайские петарды в тихую ночь. А вот на вид… пиротехники Голливуда нервно курят в сторонке, ежели, конечно, не ломятся за помощью к создателям компьютерных спецэффектов. Жутковатая такая эстетика: огненно-алые кучевые облака в траурном обрамлении, а над ними — белое, как раскаленный металл, небо. Незваным гостям грех жаловаться: их встречают пиротехническим шоу, почти что в точности имитирующим цвета нацистского флага. Сквозь плотную завесу огня едва угадываются мечущиеся человеческие фигурки. Безмолвные — никакой крик не пробьется сквозь такую шумовую завесу. Театр теней. А теням не полагается разгуливать на свободе.
Именно так — отстраненно — и подумалось при виде танков и людей, что пытались вырваться из любовно подготовленного для них ада. Ладно бы подумалось без ужаса — даже и без злости, все сильные эмоции как отрезало в тот момент, когда началось.
Казалось, вся колонна разом занялась огнем. Взметались в небо двухсотлитровые бочки с горючим — Годунову почему-то подумалось, что они похожи на булавы жонглера — и рушились вниз, заливая пламя пламенем. Там, внутри западни, что-то детонировало — пламя порождало пламя.
"Адский ужас — со времен Средневековья столь милый сердцу европейской интеллигенции сюжет — воплотился на земле близ маленького русского городка, чтобы изгнать из мира другой ужас. А что дальше — чистилище для тех, кто верил в утверждение ""Gott mit uns", или Валгалла для тех, кто ни во что не верил, кроме силы оружия? Признаться, мне безразлично. Главное, что все случилось именно так, как случилось…" Такие слова месяц спустя, когда описание событий под Дмитровском просочится в британские газеты, появятся в дневнике эмигранта с самой что ни на есть белогвардейской фамилией — Голицын, поручика некогда квартировавшего в Орле 17-го гусарского Черниговского полка.
А пока другой носитель громких имени и фамилии, Александр Васильевич Годунов, всматривался в небо, в котором появились валькирии. Раз, два, три… все пять самолетов. Оценить их работу он не мог — откуда ж взяться такому опыту? не из компьютерных же симуляторов? — но рядом что-то одобрительно бурчал вполголоса Одинцов.
Надо понимать, озвученная военкомом идея использовать складки местности для того, чтобы незаметно "подкрасться" к противнику, реализована должным образом и пока все идет, как надо…
Только это вот — нифига не Голливуд: хрупкие самолетики над пожарищем. Задача у девчонок проста, как все трудновыполнимое: внаглую спикировав на колонну, вернее, на то, что от нее осталось, сбросить бутылки с горючей смесью…
Немцы быстро опамятовались — к самолетикам протянулись белесые нити. Ну, выскакивайте уже, живей!
Годунов видит, как один из пяти начинает будто бы хромать в воздухе. Александр Васильевич ждет — выровняется! Но нет — самолет отвесно, на удивление тяжело уходит к земле. Что дальше — не разглядеть в дыму.
— Всё… — сквозь стиснутые зубы выдыхает Одинцов.
Но Годунов продолжает смотреть в бинокль — не столько веря в чудо, сколько боясь встретиться взглядом с военкомом. И смотрит до тех пор, пока глаза не начинает щипать то ли от яростных бликов, то ли от пота.
Здесь, на высотке, ветер куда злее, чем внизу, пробирает не то что до сердца — до печенок. Сосны шумят, хрустят, скрипят, будто все лешие разом собрались поглазеть на творимое людьми, — треск пожарища заглушают. А Годунова изнутри печет — и это не простуда и не ОРЗ какое-нибудь, это не описанный в литературе — ладно бы только в медицинской, так еще и в художественной — синдром попаданца. Симптоматика разнообразна — от постоянных сомнений в своих действиях и прочих интеллигентских рефлексий до хронической бессонницы на фоне отсутствия возможности спать.
Обернулся к Мартынову: тот вглядывается вдаль так, словно и без оптики все видит — даже то, чего не увидать; лицо напряженное.
— Убедительно ваши пожарные работают, Матвей Матвеевич. Как там у классика? "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем"? — шутка, конечно, натужная, но за неимением гербовой пишем на обычной. Тем более что и вправду здорово ребята отработали, четко по плану… тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, план и факт — они отнюдь не близнецы-братья. И фугасы вовремя рванули, рассекли колонну. И бочки с горючкой технично были установлены, от них головняка фрицам как бы не больше оказалось. И подарки на обочине, надо надеяться, тоже ко времени-к месту…
"Лишь бы отойти успели", — этого Годунов не говорит и, кажется, почти даже и не думает.
Теперь он не по книжкам и отнюдь не гипотетически знает, как они корежат — потери. Дико думать, что их могло быть больше, а всего лишь один самолет — это… Нет, не так! Один экипаж. И его больше нет. Кто — будет ясно позднее. Да и не успели толком познакомиться, половину этих девчонок Александр Васильевич, встреться он с ними снова в иных обстоятельствах, и в лицо не узнал бы.
Для Годунова они — первые, кого он отправил на смерть. Чушь выдумывают писаки, что это легко, если ты уверен, что цель оправдывает средства. Наверняка и о том, что к этому привыкаешь, они брешут, заводчики сивых меринов-сью. То-то видно, как Одинцов привык! И ведь не ищет себе оправданий, даже за прямой приказ командующего не прячется. И сможет ли когда-нибудь вообще воспринимать женские экипажи легких бомбардировщиков как вариант нормы для большой войны — вопрос преогромный.
