И вообще, зрелище эпическое: бронированная стая готова устремиться к добыче, а люди — уже не просто люди, а сверхчеловеки, которым покорна эта агрессивная мощь. У солнца не хватает сил, чтобы пробиться сквозь промозглый туман, а огоньки сигарет — пробиваются, складываются в новое созвездие. Клаус не сомневается: оно предрекает победу.
Перед мысленным взором гефрайтера Весселя — то, чему только предстоит свершиться… то великое, участником чего ему посчастливилось быть. Сейчас из марева вынырнут хищные силуэты — мотоциклы разведчиков. Краткие команды прозвучат весомее любых напутственных слов. И вырвется на свободу неудержимый, но скованный стальной дисциплиной поток. Мотоциклы и люди — единая сущность, псы войны, что вынюхивают добычу. Следом, со стремительностью и напором загонщиков, — броневики. И только потом — рыцарственного вида панцеры. Пехота на бронетранспортерах, артиллерия, зенитчики — рыцарям не положено обходиться без слуг… Говорят, сам командир дивизии нередко предпочитает танк штабной машине.
Вряд ли в маленьком городке найдется работа для панцеров. Но столь быстрое движение вперед тоже отнимает силы, командующий группой снова и снова оправдывает прозвище "Хайнц-ураган"… о, да, этот век требует именно таких бури и натиска!
Так что пока есть возможность — Вессель снова косится на Каменного Курта, на этот раз неодобрительно, — надо отдыхать. И Клаус закуривает, прикрывая ладонью огонек от ветра с реки. Сразу становится теплее. Мощь и уют соседствуют. И Клаус думает, думает… Уже не столько о войне, сколько об оттенках серого. Белесовато-серый туман — как выношенный плащ нищего. Броня окрашена в благородный серый — природа наделила хищника, заботясь о его пропитании, шкурой похожего оттенка… Хороший образ.
Да и день для написания посвящения наследникам сегодня не худший, мысли облекаются в слова без малейших усилий. Правда, придется довольствоваться огрызком химического карандаша. Тем большей старательности требует работа. Приходится пожертвовать последним чистым носовым платком — шелковым! о, да, у Клауса имеется такая нефронтовая роскошь! — постелив его на броню и только потом раскрыв драгоценную записную книжку. "В этот обычный осенний день на пути в русскую столицу я, гефрайтер Клаус Вильгельм Вессель…"
Кажется, он оказался в танке раньше, чем успел услышать команду. Кажется… Успел сунуть записную книжку в карман комбинезона, уголком сознания зацепившись за мысль: будущей семейной реликвии там совсем не место. Платок… ладно, невелика потеря.
Деревянный мост через русскую реку на удивление похож на другой, памятный — над Энцем. Подростком Клаус удил с него рыбу, на нем же впервые повстречался с холодной, как Лорелея, красавицей Лоттхен… Нашел время для воспоминаний! Сентиментальный поэт за рычагами грозного панцера — более дурацкое зрелище трудно вообразить! И этот проклятый мост никак не может быть похож на тот. Держит — да и ладно. У Клауса взмокли ладони… как же он ненавидит воду! И любит твердую землю… пусть даже она не так уж и тверда — влажно сминается под траками. А вот о том, что она вражеская, Клаус начал забывать — миновали стороной две деревеньки, тихие, будто вымершие. Никаких укреплений, никаких русских фанатиков с гранатами и бутылками… о, Вессель видел, каких бед может наделать дьявольская смесь, которую большевики заливают в бутылки! Клаус не трус, но он не может без содрогания думать о том, что совсем недавно считал огненное погребение достойнейшим способом упокоения истинного арийца.
Крышки люков подняты, командир время от времени обозревает окрестности — вряд ли с определенной целью, скорее всего так, для порядка. Заслонка на смотровой щели тоже открыта. Тянет запахом бензина. Привычно… но почему-то тревожно. Кажется, пахнет сильнее, чем всегда. Но… Обоняние не впервые злобно шутит с Весселем, вот и дядя Вилли до поры, покуда племянник не научился скрывать, посмеивался приговаривал: ты совсем как фрау в интересном положении. С началом службы Клаус как-то вдруг притерпелся, а сейчас снова накатило, даже голова закружилась и в жар бросило. Вроде бы все как всегда, но…
Кажется, сперва земля жестко спружинила, и только после этого гулко бабахнуло… Или так почудилось — потому что за первым взрывом последовал еще один… и еще… и еще… настолько много, что непрерывный гул перекрыл громовые раскаты. Плотный раскаленный воздух протолкнулся в смотровую щель, ударил по глазам, вышиб слезы — и тотчас же высушил их. Весселю панически подумалось: выжег. Но нет — зрение вернулось так же внезапно, как и исчезло. Или он видел не то, что реально происходило, а всего лишь собственный кошмар? — поднятый взрывом танк корежило как будто бы прямо в воздухе.
На какой-то краткий момент стало тихо… сколько, оказывается, оттенков у слова "тихо"! Бушевало пожарище, кричали люди, по-звериному выли… да, наверное, тоже люди, но больше ничего не взрывалось, и в этой почти что тишине Клаус снова осознал себя и понял: он сидит вжавшись в сиденье и прикрыв голову руками. Ему подумалось: все закончилось. Следующая мысль: хорошо, если никто не заметил. Но поглядеть вокруг, чтобы удостовериться, Вессель так и не успел: сквозь звон в ушах он различил негромкий, одуряюще мерный стук пулемета. И как-то сразу понял: не немецкий.
И в этот миг небо хищно заклекотало — и притянулось к земле огненными нитями, и срослось, не оставляя места ни для чего живого.
Весселя вернули к жизни боль и герр лейтенант. Точнее, он сначала почувствовал боль в плече, а потом понял, что его тормошат. И очень нескоро — с десятой, должно быть, попытки уразумел, что командир пытается объяснить: опасность миновала. И — не поверил. Но привычка подчиняться пересилила — и он начал выбираться из танка, медленно и неуверенно, чувствуя себя тряпичной куклой, у которой даже голова болтается на нескольких истончившихся ниточках.
Два десятка шагов — это непомерное сейчас усилие. Какой-то десяток метров — неодолимое расстояние. А для смерти — всего ничего. Она была рядом. И оставила знак: уткнувшийся башней в землю танк. Чей — Вессель так и не разобрал, перед глазами снова поплыло. Зато он на удивление явственно увидел поодаль Курта — и ничуть не усомнился, что это именно Курт. Каменный лежал в такой позе, как если бы собирался заграбастать всю землю, до которой только мог дотянуться. Клаус хохотнул: ну кто бы сомневался! — и понял, что сходит с ума. Вряд ли он когда-либо теперь сможет спокойно видеть огонь… даже то, как тлеет табак в трубке дяди Вилли. Тогда, наверное, будет паника, а сейчас…какое-то противоестественное спокойствие. И сводящий с ума треск большого пожара — не столько заглушает голоса, сколько пожирает суть.
Если человек понимает, что теряет рассудок — это значит, окончательно еще не потерял. И если герр лейтенант не замедлит отдать распоряжение, у него, у Клауса, есть шанс удержаться.
Герфайтер Вессель привык пользоваться шансами. Аккуратно и расчетливо. Не пытаясь выбиться в самые знающие и умелые, но и не скрывая своих преимуществ. Должно быть, лейтенант давно это понял, потому и ограничивался постановкой задачи, предоставляя Клаусу самому выбирать путь. Как правило — в прямом смысле слова. Вывести танк на обочину — не самое сложное дело, тем более что уцелевшие члены стаи уже нашли путь из огненной ловушки. Самый удобный. Но Вессель протиснулся в узкую щель меж двумя мертвыми панцерами. Это оказалось даже легче, чем он думал. Куда труднее было не закашляться… и куда страшнее — Клаусу чудилось, что отравленные гарью легкие просто вывалятся через обожженную гортань.
Он все-таки закашлялся — до рвоты — когда понял, что, уже выбравшись на свободу, вмял в землю тело немецкого солдата. Кузен Готфрид однажды сказал, что из поэта может получиться сносный автомеханик, но никогда не выйдет хороший солдат…
И все-таки он был неправ! Клаус понял это уже потом — а сейчас оторопело наблюдал, как в полусотне метров земля и огонь вздымают металл, будто бы ставший на несколько мгновений невесомым…
