Но детектив отстранился. Он обхватил руками голову Анеты, заглянул ей в глаза — его расширившиеся зрачки практически бесследно вытесняли густую синеву — и, судорожно вдохнув, прохрипел:
— Госпожа… а, черт… какого вообще? Что ты делаешь?!
Его сбивчивые слова провоцировали в ней неприятное покалывание заворочавшейся трезвости ума, а её пробуждения Анета решительно не хотела. Здесь не о чем было говорить: что она делала, было очевидным, в отличие от побудивших её к этому причин, но они к обсуждению не предлагались. А потому Блага подхватила края своего пуловера и потянула вверх. От внутренней его стороны с легким пластмассовым щелчком отвалился кругляш микрофона и упал на взбугрившийся пах Милослава. Но тот, казалось, даже не заметил. Он прожигающим взглядом наблюдал, как Анета стянула через голову свитер — волосы спутанной копной упали на голые плечи и спину — и, не глядя, откинула куда-то в сторону. Убрав с лица несколько наэлектризовавшихся прядей, она потянулась к темному записывающему устройству — Войтех вздрогнул, словно пронзенный этим движением насквозь — и его тоже бросила на пол. Детектив проследил за полетом микрофона и, когда тот с негромким стуком приземлился, снова посмотрел в лицо Анете.
— Что же ты делаешь? — повторил он шепотом и, впившись пальцами ей в бедра, подтянул ближе к себе.
Милослав был угловатым, грубым и резким. Он целовал крепко и требовательно, его руки не гладили или ласкали, а сжимали и сдавливали. Но Анета и не хотела нежностей, она нуждалась в защите, а так — в обещающих её силе и напористости. И детектив именно так себя и вел. Он подхватил её на руки, встал со стула и, широко и твердо ступая, вышел из кухни. Он сам нашел дорогу через коридор в погруженную во тьму гостиную, наткнулся там на массивный диван, и тот заскрежетал, сдвигаемый с места. Анета уже сбилась со счета царапинам на дорогом её сердцу полу, которые они после себя оставляли, но это не было сейчас актуально. Войтех положил её и сам упал сверху, обездвижив её неподъемной тяжестью своего тела, и на неуловимую долю секунды в голове Благи возникло паническое осознание того, что она не может под ним дышать и сейчас задохнется. Но он уперся в устало вздохнувший и просевший под ними диван руками и перенес на них большую часть своего веса.
Через не зашторенные окна в комнату проникал рассеянный свет уличных фонарей, и в этом холодном свечении лицо Милослава было поделено напополам: одна часть растворилась в кромешной темноте, другая казалась синевато-серой, резко очерченной, с продолговатыми, глубоко запавшими тенями вместо глаз и рта. Он завис над Анетой, рассматривая её в слабых причудливых бликах.
— Ты смелая, — сообщил он тихо. — И безумная.
Она коротко утвердительно кивнула. Это ей было известно: нередко сама себя ловила на этой мысли и другие часто её так называли. Сумасшедшая, сшибленная, рехнувшаяся, ненормальная, чокнутая; добродушно, в шутку, с неодобрением, упреком или оскорбительно — что она только не слышала порой в свой адрес. Но из уст детектива криминальной полиции это звучало совершенно иначе, одобрительно, словно комплимент.
— Я знаю, — шепотом ответила Анета, и Милослав улыбнулся. Он наклонился — в диване протяжно вздохнула пружина — и припал к её губам.
Он действовал торопливо и немного нахально: резко расстегнул её джинсы, неосторожно ущипнув нежную кожу на животе, и стянул их до колен, предоставив Анете самой от них избавляться; сдернул с себя кофту и перехватил потянувшиеся к его оголенному торсу руки Анеты, не позволяя прикоснуться и прижимая к дивану. Войтех не утруждал себя прелюдией. Его ладонь опустилась на грудь Благи, коротко надавила и сползла вниз, пальцы пробрались под тонкую резинку трусов и потянули ткань. Это было непривычно для неё после периодических ночей с учтивым и обстоятельным Эриком Фолькманом, но вполне логично и даже как-то необходимо. Милослав словно демонстрировал: ты сама это начала и ты это получишь, но на моих условиях. Так не возникало неловкости и растерянности, не приходилось чутко прислушиваться к реакции, оценивая: положительная она или нет. Войтех делал то, что хотел, а она послушно подстраивалась. И это её устраивало. Накануне она решилась отдать ему в руки собственную жизнь, позволила превратить себя в приманку, и теперь Анета не знала причин, по которым не могла довериться Милославу и в банальном сексе, лишенном сантиментов и обязательств.
И она разрешила себе быть ведомой. Она подавалась ему навстречу, подмахивала в такт бедрами; запустила в его короткие волосы пальцы, заслоняя своей ладонью его голову, которой он раз за разом ударялся о подлокотник; а когда ему не хватало воздуха и он прерывал поцелуй, прижималась губами к его шее. Но не более. Анета не направляла Войтеха и не подсказывала, когда ему следовало остановиться или двигаться быстрее, не брала инициативу в свои руки. Удовлетворение — оргазм — не был самоцелью, и она не концентрировалась на своих ощущениях. Что-то ворочалось в ней теплым, мягким комком, приятно щекотало изнутри, покалывало легкими, короткими импульсами, но Блага не гналась за этим чувством. Куда важнее для неё было то, как судорожно, хрипло дышал детектив, зарывшись лицом в её волосы и уткнувшись в ухо. Таким нехитрым, банальным, низменным способом она — подсознательно или осознанно, но не желая к себе прислушиваться — хотела добиться от Милослава заступничества, подкрепить его стремление защитить её — помимо его прямого долга детектива, втянувшего свидетеля в опасное следственное мероприятие — некоторым подобием эмоциональной связи. В этом было что-то первобытно дикое, скользкое, отталкивающее, но страх за свою жизнь превосходил отвращение к собственной низости.
— Останься, — прошептала Анета, когда Милослав рухнул рядом на диван, протяжно, со свистом выдыхая и растирая взмокшее лицо. Она положила голову ему на грудь, прислушиваясь, как под твердостью мышц и рельефностью ребер скачущее хаотическим галопом сердце постепенно выравнивало свой ход. На его горячей коже стремительно остывал пот. Он обнял Анету, невесомо поглаживая её плечо.
— Не могу, — тихо ответил Войтех, коротко поцеловав её в темечко. Он пошарил рукой по полу, отыскивая джинсы — они звякнули металлической
пряжкой — и выуживая из них мобильный телефон. Тот вспыхнул ему в лицо ярким разноцветным пятном, и Милослав поморщился. Отыскивая нужный номер и нажимая кнопку вызова, он добавил: — Не могу остаться. Нужно ехать в отдел и заниматься этими двумя…
В трубке что-то невнятно крякнул женский голос, и Милослав, кашлянув, ответил:
— Добрый вечер. Детектив Войтех, пятый участок, криминальный отдел. Нужен офицер охраны по адресу улица Польская, 18, квартира 7… Госпожа Анета Блага… Да, прямо сейчас.
Из телефона ему несколько раз односложно и монотонно ответили, затем он добавил бесцветное:
— Спасибо, — и отнял мобильный от уха. — Полицейский будет через десять минут, — сообщил он Анете, убрал с её плеча руку, протер ладонью лицо и сухо добавил: — Встань с меня, пожалуйста.
Она отползла в угол дивана, подтянула к себе ноги, заслоняясь ими и обнимая колени. Наблюдая за тем, как Милослав поднялся и сел, рассматривая его голую широкую спину, она с удивлением обнаружила в себе мутный осадок разочарования. Блага ничего не ожидала, она догадывалась, что детектив вряд ли останется у неё ночевать и охранять её лично, — да и не была уверена, что в самом деле этого хотела — но почему-то не могла отделаться от неприятной горечи. Опустошение — этим емким словом она могла бы описать своё состояние. Она смотрела, как Войтех одевался в темноте, и думала о том, что — сколько бы себя не убеждала, как бы ни выстраивала свои отношения вокруг этой определенной модели — так и не сможет искренне наслаждаться бесчувственным физическим контактом. Сентиментальность, думала Анета, была неотъемлемой частью женской природы. Искоренить это возможным не представлялось.
Под письменным столом она заметила зеленоватые блики глаз Петрарки. Ей казалось, что кот смотрел с упреком и осуждением, и она была с ним согласна. Использовать детектива таким образом было: во-первых, подло, во-вторых, бесполезно, в-третьих, — в конечном итоге — болезненно. Словно слыша её мысли, Милослав Войтех протяжно вздохнул.
