Гопник, отжимающий наличность в подворотне, отправился в топку истории, гораздо более престижным теперь считалось теплое местечко, где откатами и в меру навязчивым вымогательством зарабатывались хорошие гонорары. Идеалом отныне выступал субъект, позволяющий себе свободно наполнить тележку в гипермаркете едой, съездить за Линию свободы отдохнуть, уверенно расплатиться с кредитами. Не осталось неприемлемых профессий, все стало приемлемым, если за это хорошо платили.

Снимались сериалы о тяжелой жизни проституток и менеджеров, копов и визажистов, прозрачно намекавшие подрастающему поколению на радужные перспективы уготованных ему ролей, да и любых иных, если это не укрывательство от уплаты налогов, конечно.

Защекинск давно перестал засыпать. По утрам он, как классический мегаполисный муравейник, кишел офисными клерками, спешащими на работу, дороги гудели от потоков машин, повсюду продавался кофе для тысяч не успевших позавтракать, трамваи переругивались звонками с автомобилями-торопыгами, когда те перекрывали пути. До середины дня активность не стихала, уступая утреннему часу пик разве что накалом страстей. В обед толпы народу устремлялись в фастфуд, побаловаться котлетками Макдауэлла и сладкой газировкой, кто посостоятельнее питались в общепите с намеком на презентабельность – и у всех снова кофе прямо на ходу. Вечером та же публика, что восемь часов назад спешила на работу, учебу, службу, покидала офисы и вновь запруживала улицы, устраивая апокалипсис под названием вечерний час пик. Зажигались витрины магазинов, кафе и ресторанов, уличное освещение повсеместно проникло даже на городские окраины. Рекламная иллюминация, мигалки спецтранспорта знаменовали наступление ночи. Ночью некогда спать, нужно снять напряжение дня, сходить в клуб, сауну, караоке-бар, а чтобы не сморил сон – кофе. Город бился в круглосуточной лихорадке, закипая периодами до предельных значений, и все больше походил на мир за Линией свободы: офисы росли как на дрожжах, жилые комплексы не отставали. Где вчера теснились развалюхи, ныне высились стеклянные высотки; где шпана хозяйничала, грабя прохожих, раскинулись ухоженные улицы с постоянным дежурством полиции.

Жизнь, казалось, понеслась галопом, но, несмотря на смену фасада, многое оставалось прежним, ведь люмпены, даже с брюшком и дорогой машиной, все равно оставались люмпенами, необразованными, наглыми и вечно голодными до котлеток Макдауэлла.

Игорь часто размышлял, к чему же приведет Защекинск эта лихорадка, сгорит ли в ней город, не выдержав напряжения собственного роста, или переродится в красавца?

Одновременно щемящее чувство нарастало в душе.

Время-то рвалось вперед модерновой архитектурой, стеклобетоном, виртуальной реальностью кинотеатров: всем тем, от чего так безнадежно далеко оказался Кремов. Становилось неуютно, будто чудаку оборванцу на обочине, провожающему взглядом проносящиеся мимо авто. Те куда-то да успеют, они в струе, в темпе. А ты? Попутки не берут, от личной машины отказался – убеждения, однако.

О мутациях в личном мировосприятии Игорь начал задумываться не так давно. Членство в клубе прокаженных не могло стать их причиной, Кремов пришел в него уже атакованным мутагеном. Тот давным-давно ждал удобного момента: когда ослабнет уверенность носителя в правильности мироустройства, когда боль от утрат и предательства перетряхнет его существо, когда потребуется средство, способное не только заштопать раны, но и сотворить нечто новенькое. Так что мутаген, очевидно, орудовал задолго до «Пули», но исподволь, не выпячиваясь. Игорю всегда казалось, что он-то не меняется, меняется жизнь – наносит удар за ударом, пошло и бесцеремонно расправляется с матрицей его установок, а он, такой стойкий оригинал, лишь сносит все и молчит.

Это не тот случай, когда стоит гордиться своей оригинальностью! Тащишь ее, словно гирю, прикованную кандалами к ноге, мучаешься. Что в тебе не так, парень? Помнишь, тебе не нравился прежний мир, лживый до основания, Канонические Правила Игры? Ты ж отринул их тогда, в ночном кабинете, перед фото зверски убитой матери! Но и сейчас ты тоже не особенно счастлив, рассуждаешь о какой-то обочине, испытываешь какое-то необъяснимое томление, снова не удовлетворен! Пижонить изволите?!

Похоже на то. Собственно, мутации и являются ответом на «гирю» и отказ от КПИ. Шагнув из мира кровавого чистогана в неизвестность, Нерв не прогадал, но куда привел этот шаг?

Не бесконечно же гореть вопросами без ответов, ходить по кругу и ощущать тошноту? Нужно стать кем-то другим, иначе никак. Процесс естественен и от воли носителя не зависит совершенно, это, пожалуй, генетический аспект.

Поначалу Игоря хватило на то, чтобы довериться интуиции и ее спутнику – щемящей тоске. Эти робко намекали хотя бы на надежду, на облегчение в будущем. Интуиция привела в клуб прокаженных, где не слишком заедало одиночество, ведь нашлись люди вроде Матвея, Юкэ, Жука и Пашки. Пусть не всем им нравился Игорь, но он мог позволить себе любить их, невзирая на встречное отношение и прочие условности.

С тоской дело обстояло сложнее.

Где-то сущее застыло тихими заброшенными двориками, бледными стародавними вывесками, остатками брусчатки, ржавыми кузовами машин, хозяева коих давно умерли, жильем, век не знавшим ремонта, оставленными дичать парками и почерневшими от погоды скульптурами. Прогрессу почему-то нет дела до таких уголков, и это хорошо. Игорь жадно впитывал их неповторимую ауру, беззащитную перед нахрапом «эффективных администраторов», представлял, как создавалось все это давным-давно и какими людьми. Именно человеческие следы в предметах, чудом избежавших строительной мясорубки, делали их сокровищем, а не «деградировавшими элементами городской инфраструктуры».

Рядом с такими местечками получалось устроить пикник душе, будто бы в кармашке времени. Сидишь себе на берегу и бесстрастно взираешь на причудливую речку без мыслей о рубище и затухающего страха опоздать неизвестно куда. Это ж просто речка – она сама по себе, ты сам по себе.

Возникали печальные вопросы. Зачем всю жизнь учился? Работал? Чах над вонючими следами подонков и горемык? Зачем, сформировавшись в хорошего Нерва, ты сейчас не находишь применения своим чудным навыкам? Нищий с грязным яблоком частенько приходит на ум. Память не крутит пустое.

Обидно, что грохочущий поток требует совсем иное, нежели ты готов предложить. Обоим не по пути, поэтому приходится держаться что есть мочи за осколки родного, проигравшего нахрапу Мегаполиса, мира – дворики, брусчатку, скульптуры и немногочисленных сохранившихся людей – костяк «Пули», Казимирова… Интересно, как поживают тетя с дядей и дед Никифор за тридевять земель? Стоит об этом подумать обстоятельно, не сейчас. Что-нибудь им написать. Не сейчас.

Свой мир исчезал, и Мегаполис все реже предоставлял возможность душе передохнуть на пикнике.

Так возникло предосмысление «вне игры».

«Вне игры» – неясное, спасительное – обнажилось однажды, заставив всерьез задуматься о творящихся мутациях.

Пасмурная погода навалилась на город. Холодный дождь то утихал до мелкой мороси, то усиливался, злобно поливая дороги и тротуары миллиардами тяжелых капель. Казалось, не осталось в мире больше сухих мест: голые деревья с черными ошметками неслетевших листьев, хмурые здания, едва поблескивающие внутренним освещением за тонированными окнами, и даже пятачки под козырьками остановок, ресторанов и банков вымочены были совершенно. Ветер-грабитель обирал незадачливых пешеходов, прозевавших запереть одежду на все застежки, выстуживая одним ловким порывом все тепло до костей.

Игорь стоял у обочины на перекрестке улиц Северной и 2-ой Линии, куда его притерла застывшая намертво масса автомобилей. Пробка. Дымы сотен выхлопных труб, едва отхаркавшись, нерешительно тянулись к асфальту, но тут же мгновенно распадались на обрывки и растворялись в воздухе. Из-за этого казалось, что консервные банки в бессильной ярости дергают белыми лоскутными хвостами, ожидая хоть какого-то продвижения вперед.