Прогресс, впрочем, не стоял на месте. Теперь среди отходных нагромождений у южной черты Защекинска уныло чадил вонючей копотью из высоких кирпичных труб мусоросжигательный завод. С ним перспектива переполнения свалки отдалялась.
Бомжей в окрестностях не водилось – разжиться нечем, и охрана, тренируя меткость, постреливала почем зря.
Харитоныч, напротив, облюбовал здешние гиблые места.
Он был из немногих бродяг, кто помнил цивильную жизнь, запах чистого дома и благополучную семью. Когда-то его звали Виктор Харитонович, он уверенно смо трел в будущее. К шестидесяти пяти годам Харитоныч подошел седым и, как казалось, мудрым. Пусть морщинки разбегались под добрыми глазами все заметней, белела вслед за волосами борода и кожа рук стала намного суше и жестче, чем в молодости, но по-прежнему его волновали давние мечты: развести голубей из каталогов «Монсанье» и свозить жену, уже старушку, на Западное озеро, в место, где когда-то они провели самое чудесное время. Ничем не выделяясь из массы обычных тружеников, этот, как положено, уважал закон и очень любил семью, не ведая о страшной жизни бездомных в их параллельной реальности.
Удар постиг мужчину вскоре после выхода на пенсию: в короткий промежуток времени умерла от онкологии жена, следом за ней ушли сын и невестка. Они погибли в автокатастрофе. Единственным утешением остался внук Женька, инвалид с детства. Мальчик волочил недоразвитую ногу и не умел разговаривать, но обладая живым характером, не слишком страдал по поводу недуга, стараясь наравне со здоровыми детьми познавать мир. Сначала Виктор Харитонович пытался бороться, но горе, по, всей видимости, прочно пристало к нему. Банк отобрал квартиру, купленную в кредит, и автомобиль, внука лишили статуса инвалида, требуя за возвращение такового мзду, а социальная помощь им не полагалась, так как ребенок и старик не соответствовали ни одной из указанных в законе категорий нуждающихся.
Денег у Харитоныча не водилось, мизерная пенсия не в счет, родственников и покровителей – тоже, и очень быстро они с Женькой опустились на дно. Помойка встретила новых обитателей жестко. Харитоныч лишился имени и уважения, его часто били «за интеллигентную харю», отбирали собранное по свалке барахло и еду. В холода несчастных поначалу приютили старые знакомые, но вскоре тем надоело благое занятие и Харитоныча с мальчиком попросили. Они мерзли и голодали, отираясь по вокзалам и коротая время в полицейских обезьянниках. Женьку неоднократно забирали в специнтернат для малолетних, но оттуда он неизменно сбегал к деду. В конце концов, устав от бесконечных облав, они ушли в дальнюю часть свалки. Мусор здесь располагался не высшего качества – так, старье и гниль, – зато били не в пример реже, а о полицейских чистках можно было и вовсе забыть. Чтобы скрыться от обидчиков окончательно, Харитоныч и придумал прятаться неподалеку от мусорного завода. Здесь они с внуком нашли заброшенный канализационный колодец с теплой трубой. Почему-то эту «нычку» не знали заводские охранники, исправно шмонавшие округу. Наконец дед с внуком обрели относительный покой. Их дни наполнились хлопотами по сбору еды и теплых вещей.
Раз в неделю, воскресным днем, они посещали город. В общаге одного ПТУ старик водил знакомство с вахтером дядей Мишей, что позволяло двум скитальцам тайком стирать и мыться в студенческом душе. После помывки сияющий чистотой Женька усаживался на стопу свежих матрацев в кастелянской и, счастливо жуя подаренный бублик, наблюдал, как дед с товарищем разговаривают «за жизнь» и пьют крепкий черный чай. Восьмилетний Женька научился произносить что-то похожее на «деда», чем приводил Харитоныча в умиление.
Старик не озлобился, простив и прощая обиды даже законченным мерзавцам. Он трогательно любил внука и, мечтая о достойной участи для него, искал тому место подмастерья или чернорабочего.
Бывало, долгими зимними ночами, когда над люком их убежища бушевала вьюга, старик вспоминал жену, невестку и сына. Затем он прижимал к себе мирно посапывающего Женьку, пока не приходил короткий старческий сон.
Глава 17
Из утилизированных записей Максима Кремова. Южные рудники, Мегаполис.
«День 2.
Считается, что у ребиса нет запаха и вкуса, что он не излучает и не источает химикатов. Не верь, у него есть запах и вкус. Я знаю, о чем говорю. Иногда мне кажется, будто самого меня давно подменила ребисова субстанция. Каждый день приходится купать в ребисе руки, он измазывает лицо, проникает в складки кожи, в рот. У него точно есть запах – навязчиво-кисловатый, недоступный обычному человеку. Ребис – основа основ, из него синтезируется все: металлы, древесина, топливо, ткани, еда. Так почему бы ребису не подменить и клетки человека? Постепенно, день за днем, месяц за месяцем проникая сквозь кожу и слизистые, ребис встраивается в меня – и вот не остается, наконец, и единственной „аутентичной“ частички-клеточки твоего отца. Ребисовый папа. Тут уж почувствуешь запах и вкус.
Может, ребис живой? В Солнечном мы не задумывались об этом, некогда было. Город требовал станки и бетон, одежду и топливо, и мы давали, но ни разу я не слышал, чтоб кто-то сподобился провернуть обратное превращение из станков или топлива в ребис. Пусть в самый грязный, но ребис! Представляешь, если синтез из ребиса – это убийство Земли? Откачиваем мы, значит, планетную кровь, умертвляем ее, разлагаем на примитивные компоненты – и нате: согреты, одеты и почти счастливы. А Земля? Сколько в ней еще крови?
По моим расчетам, Лешка Огурцов, который начал кашлять задолго до меня, должен был умереть полторы недели тому назад, а он еще держится, родимый. Эх, Леша, несгибаемый человечище, железный, и тебя отравил ребис. Вечером Лешка бредил, говорил, что нет дружелюбней существа, чем ребис десятого уровня, что он все лучше узнает человека и что скоро никто не будет болеть на руднике, а сам Лешка выдюжит.
Больно наблюдать агонию друга. Могильщики сколотили ему гроб – форменную коробку. Теперь понимаю смысл выражения „сыграть в ящик“: здешние гробы похожи именно на ящики. Меня, кстати, тоже переводят в команду могильщиков. Туда всех захиревших переводят. Что ж, напоследок увижу еще хоть что-то кроме рудника».
Глава 18
Игорю все-таки позвонили из «Пули», пусть и на исходе вторых суток. Он узнал в комплинке голос кучерявого парня. С ничего не выражающей интонацией тот сообщил, что с утра нового курьера ждут в службе доставки, при себе необходимо иметь рюкзак, чтобы возить мелкие грузы, и ХАЭН с положительным балансом.
Приехав к девяти, Кремов застал Юкэ, худощавого и парня-диспетчера. Встретили нового коллегу настороженно-прохладно, наверняка Матвей поделился с ними деталями разговора. Впрочем, так лучше, пусть сразу начинают переваривать этот момент. Худощавый, удостоив мимолетным взглядом, молча пожал руку, а Юкэ, демонстративно уткнувшись в ХАЭН, бросила «привет» откровенно неприязненно.
– Меня зовут Серж, – представился парень-диспетчер, – это Жу…
Он осекся, неуверенно прервав кивок в сторону худощавого. Тот среагировал слегка недовольным взглядом, но пожал плечами: мол, «продолжай, раз начал, чего уж теперь…».
– Жучок, – закончил Серж, – а это Юкэ. У тебя есть комплинк в шлеме?
– Да, – ответил Игорь.
– Здорово, сегодня поработаешь на почте. Пока можешь заварить себе кофе, – предложил Серж, ударяя на «э» в слове «кофе».
Кофе не хотелось, но, чтобы занять себя чем-то, пришлось воспользоваться предложением и нажать клавишу на видавшем виды чайнике. Пока залепленная накипью спираль натужно грела мутную воду, Нерв обдумывал поведение Сержа, когда тот представлял худощавого. Имени «Жучок» не существует, конечно, это прозвище.
Официальное имя может использоваться кем угодно в каких угодно целях и, будучи публичным явлением, попахивает казенщиной и потом. А как иначе, если первый встречный коп выяснит его без твоего ведома, а куча людей, которых ты знать не знаешь, легко склоняют его в сплетнях? Имя словно поручень в трамвайном вагоне, – обшарпанное, смазанное ладонями сотен пассажиров, обстрелянное кашельными микробами и даже удобренное каловыми частицами грязнуль, не привыкших мыть руки после справленной нужды.
