Она разжимает объятья, уже и не зная, к чему ещё надо быть сейчас довольной. И да, она снова удивлена, когда он аккуратно ложится на ковёр, с ней рядом, поворачивает голову, пристально поглядев ей в глаза, и проводит пальцем по щеке.

Она больше не может молчать.

— Что с тобой?

— А что? Что-то не так? — невозмутимо отвечает он вопросом на вопрос.

— Обычно ты ведёшь себя… иначе.

— Я устал, Джуд, — он спокоен, тон его самый обыденный, — говорю же. Я перегнул палку. Мне теперь и самому не по себе. Надеюсь, ты не очень на меня зла, дорогая.

— Я не зла, — покачав головой, заверяет она, — устала очень. Но, если бы ты продолжал дальше, наверняка разозлилась бы. Я уж подумала, ты просто хочешь заставить меня умолять о пощаде.

По его губам бежит мимолётная улыбка.

— Неплохая мысль, — он, кажется, находит это забавным, но улыбается беззлобно, мягко, — возможно, в следующий раз я так и сделаю.

И шутливо целует её в нос, заставляя рассмеяться. Вот за что она порой ненавидит этого мужчину, очень сложного, и от которого не может избавиться — он слишком прекрасен, чтобы вычеркнуть его из жизни. Хотя и ужасен тоже слишком, чтобы жить с ним рядом. Замкнутый круг.

— Я ничего о тебе не знаю, — проведя пальцем по его губам (который в этот раз он даже не стал кусать, как происходит обычно в таких случаях), говорит она, — это нечестно, тебе не кажется?

— Нечестно, — признаёт он, и тут же хитро улыбается, — но я не играю по-честному.

— И всё-таки, — мягко улыбнувшись, она гладит его по щеке, к которой он, к её удивлению, льнёт, как страждущий жаждой путник к источнику в пустыне, — мне хотелось бы узнать о тебе что-нибудь.

— Например?

— Что-нибудь из детства, — слегка поведя плечом, отвечает она, поразмыслив недолго, — каким оно было? Как прошло? Что ты любил есть? Как играть? Ну, знаешь, все эти милые вещи, о которых иногда рассказывают в приступе сентиментальности.

Он тепло смеётся, этот смех звучит расслаблено и, она готова поклясться, счастливо.

— У тебя приступ сентиментальности?

Она кивает:

— Непрекращающийся, с тех пор, как увидела тебя.

И мягко улыбается, впрочем, ему прекрасно известно, что в шутке этой лишь доля шутки. Она смотрит на него с интересом, как будто пытается открыть заново. С этим человеком они знакомы уже не первый день, но он для неё — лишь закрытая книга, и, похоже, открываться не собирается.

Впрочем, глаза его лучистые, взгляд открыт и, — о, чудо! — кажется, сейчас он вполне настроен говорить.

Он устраивается на ковре удобнее, кладёт руку ей на плечо, прижимает к себе поближе, с мимолётной улыбкой посмотрев, как она поглаживает его по мягкой дорожке волос на животе. Джуд думает, что теперь он похож на огромного кота, который, наконец, отъелся от пуза, и теперь совершенно доволен. Это сравнение заставляет её тихонько рассмеяться, и он даже не интересуется причиной смеха, как будто знает, как будто читает её мысли, и целует снова в нос, теперь аккуратнее.

И начинается нечто такое, что она бы назвала самым чудесным спектаклем за всю свою жизнь, самой прекрасной игрой — она лежит рядом, прижавшись к нему, а он рассказывает, поглаживая её время от времени по спине, играя её бархатной кожей.

— Моё детство прошло в маленьком городке на юге… Британии. Из тех, где все друг друга знают, и почти все друг другу родственники. Уютная крошечная провинция, в которой чья-то свадьба — уже грандиозное событие. Оно, знаешь, было счастливым. Мы целый день носились по полям, крича до небес. А потом это всё исчезло безвозвратно.

Он вдруг смотрит на неё так пронзительно, будто вот-вот небеса разверзнутся и их накроет грозой, из которой живыми не выбраться. От этого взгляда колет в обоих сердцах, ей кажется, будто он вот-вот закричит от боли. Но, конечно, нет. Его эмоции обычно слишком скупы. Взяв её за руку, он ласково перебирает пальцы, гладит тёплую ладонь. Он как ведунья, смотрит линии судьбы, стараясь угадать их. Джуд думает, что это забавно, и улыбается.

— Мы были счастливы. Наверное, тогда было единственное время, когда мы были счастливы. И беззаботны. Жаль, что этого уже не вернуть.

— Кто это — «мы»? — осторожно спрашивает она, глядя на него с таким вниманием, точно он президент, чью речь она должна впитать в себя, словно губка.

Он, неожиданно встрепенувшись, вздрагивает.

— Я и другие дети. Мои одноклассники. Мы были друзьями.

— Вы не общаетесь сейчас?

Ей показалось, будто он помрачнел.

— Нет.

— Почему?

Какое-то время, пара минут, показавшиеся довольно долгими, он молчит, а ещё — кусает губу. Она знает его уже достаточно хорошо, чтобы понимать — он нервничает. Потом, помотав головой, как будто старается отогнать от себя какое-то наваждение, он отвечает — нарочито спокойным голосом:

— Время и расстояние отняло эту дружбу. Так всегда бывает.

И правда. Так, наверное, случилось и с нею. За всё время, что она пытается восстановиться, ни один друг из прошлого к ней не пришёл. А она не может никого вспомнить. Были ли у неё эти друзья до аварии? Исчезли ли они из её жизни раньше, или предпочитают не появляться теперь, когда её память повреждена и психическое здоровье подорвано?

Она проводит пальцем по его губам, очерчивает рот тонкой линией. Он смотрит на неё с пристальным вниманием, не отводя ни на миг взгляда, и аккуратно целует кончик пальца — даже от этого минимального проявления ласки приятное тепло тут же разливается по телу.

— Ты, наверное, был отличником. Правда?

— Да. Одним из лучших студентов. И я не хвастаюсь. Просто констатирую факт.

— Я тебе верю — кивнув, улыбается она.

— Всегда бы так.

— Что? — замявшись, спрашивает она, совершенно не понимая, к чему он это сказал. — Я всегда тебе верю. Ты сомневаешься?

— Нет, — спешно отвечает он (её не покидает ощущение того, что он делает это, лишь бы поскорее от неё и её расспросов отделаться), — всё в порядке. Не бери в голову. Я всего лишь имел в виду, что люди очень редко доверяют друг другу. Это не о тебе.

Она кивает, но, скорее всего, не от того, что успокоилась, а потому, что ей, как и ему, не хочется продолжать этот разговор. Куда интереснее сейчас слушать рассказы из его детства — даже странно становится, что у этого необычного человека, закрытого, совершенно незнакомого, хоть и хорошо знакомого ей, было, судя по всему, самое обычное детство.

— Наверное, у тебя все списывали — улыбаясь, говорит она, заглядывая в его глаза, которые тут же совершенно для неё неожиданно стали такими восхитительно-лучезарными, что Джуд удивилась: не знала, что он так умеет.

— Я делал уроки за лучшего друга, — он смеется, этот смех счастливый, и улыбка, что касается губ, тоже счастливая — самая беззаботная из всех, что она видела, — он был умным, но таким разгильдяем — то урок прогуляет, потому что исследовал поведение птиц в ботаническом саду, то в химической лаборатории что-то подорвёт. Однажды проводил эксперимент и чуть не поджёг школу.

— И где он сейчас, этот друг? — с готовностью спрашивает она. Ей и самой теперь очень хочется увидеть человека, который знает Гарольда Саксона совсем с другой — более человечной, мягкой, обыкновенной — стороны, чем она.

А он вдруг смотрит на неё так странно, что она поневоле вздрагивает. Его взгляд — изучающий, тяжёлый, сверлящий. Она начинает нервничать: что сделала не так? Уже готова ёрзать, но он аккуратно гладит её по плечам и коротко целует в волосы. Кажется, всё снова в порядке.

— Не знаю, Джуд. Моего лучшего друга забрали другие люди, другие планы, время, расстояние, разлуки, страны и города. Когда мы виделись с ним в последний раз, это был изменившийся до неузнаваемости дряхлый старик. Я смотрел на него, и был в ужасе от того, в каких монстров мы оба превратились. Всё бы отдал, чтобы не знать, до чего в итоге мы с ним дойдём.