«Понтий Пилат оценил бы этот цвет, ты знаешь» — шевелится отнюдь не робкая, знакомая подлая мыслишка. У Джуд нет сейчас сил бороться с нею. Да и желания тоже нет.

Труп горит ярко, а он аккуратно разворачивает её за плечи, к себе. Теперь они стоят лицом к лицу. Джуд вмиг забывает, что нужно дышать, преданно смотрит в серые кошачьи глаза мужчины-зависимости, позволяя себе дерзко улыбнуться краем губ. Он балует её взглядом. Он доволен.

— Любимая, — аккуратно надавив пальцем, он берет её лицо в ладони, приподнимает голову за подбородок, чтобы не сбежала от него взглядом, как будто бы она посмела бы, — ты прекрасна.

— Спасибо, — опустив голову и спрятав счастливую улыбку, отвечает Джуд, — Гарри.

Помедлив, он накрывает её губы своими. Поцелуй его сладок словно мёд, но привкус, который он по себе оставляет, больше похож на яд. И пусть. Джуд нравится быть отравленной. Уж лучше так, чем вечная серость, когда дни, сменяющиеся калейдоскопом, ничем не отличаются друг от друга.

Ему мало одного поцелуя. Он вгрызается в её губы страстно, терзает её рот, словно путник, припавший к долгожданному прохладному источнику воды. Может быть, он тоже зависим. Это ей тоже нравится.

— И всё же, — мягко продолжает он, когда поцелуй всё-таки прервался, — ты сегодня встревожена. Ничего особого не случилось. Всего лишь избавились от паразита, который нам мешал.

— Да, — согласно кивает Джуд, — ты прав. Но я боюсь воспоминаний о самом моменте убийства. Понимаешь?

Он колеблется недолго. Уже через миг сменившее сомнение выражение решительности в его глазах, заставляет её восхищённо выдохнуть. Он великолепен. Когда-нибудь он завоюет целый мир.

Взяв её за руку (и в этом жесте — обещание, что она никуда не сбежит от него никогда), он отматывает воспоминания, одно за другим, по очереди. А потом вдруг касается пальцами воспалённых от пота висков. И всё тает.

— Ты ничего не помнишь, — спокойно, но строго говорит он, глядя ей в глаза, — поняла, дорогая?

— Да, — покорно кивает она, смотрит на него глазами невинного ребенка и улыбается, — я ничего не помню.

Она, правда, не помнит абсолютно ничего. Белый шум. Чёрная дыра.

— Вот и хорошо, — довольно кивает он, коротко целуя её в подбородок, — умница.

Он снова похвалил её. Опять. Джуд чувствует блаженство и расплывается в улыбке. Пришлось хорошенько напомнить себе, что нельзя скулить. Гарольду это не понравится.

Он снова целует её, пока сердце в груди колотится как безумное. И отрывается, оставив на щеке звук её выдоха. Улыбается. Гладит подушечками больших пальцев по щеке, вскружив ей голову окончательно и бесповоротно. Сладко вползает в душу взглядом лидера — иначе смотреть не умеет.

— У меня есть для тебя подарок, любимая.

Он подносит к губам её ладонь, целуя запястье.

Подарок? О, что это? Словно маленькая девочка, Джуд начинает ёрзать, не может устоять на месте. Хватается ладонью за ворот его пиджака.

Он дарит подарки редко, но все — потрясающие. Других дарить не умеет.

Когда в её ладонь опускаются небольшие позолоченные часы, Джуд восторженно выдыхает. Это, похоже, антиквариат. Она обожает антиквариат. Он всегда бьёт в самое сердце. Её прекрасный Гарольд.

— Открой их. Они занимательные внутри. Тебе понравится.

Она сомневается. Блеск её глаз сейчас, пожалуй, никакое сияние луны не угасит. Должно быть, похожа на мартышку, возбужденную и радостную, достающую с высокой пальмы банан.

— Открой же, — наступает он, но мягко, словно хищник, — давай, любимая.

Она задерживает дыхание, пока вздох полностью не наполняет лёгкие. Резко закрывает глаза, а потом так же резко открывает — широко, как ребёнок, что только начинает знакомиться с миром и ему всё интересно.

Щёлк — словно скорлупа небольшого ореха трескается внутри, когда она открывает часы.

Джуд недоумевающе замирает, смотря внутрь.

— Но ведь ничего нет — мягко возражает она, и звучит это боязливо.

Посмотрев на него, спокойного, поджавшего губы, ответа она не находит.

Зато в уши врываются один за другим слова, кружащиеся в мозгу, мгновенно воспалившемся, в ритме вальса — одного из тех, что играли в застенках немецких концлагерей перед казнью.

Тардис.

Роза Тайлер, за тебя стоит сражаться.

Донна Ноубл, мне так жаль.

Я. Просто. Идиот.

Стань со мной. Я знаю, ты изменилась.

Где есть слёзы, там надежда.

Доктор? Какой Доктор? Доктор Кто?

И всё обрывается. И теряет смысл. И обретает новый смысл — чудовищный.

— Зачем? — она не может заставить себя посмотреть в его лицо. — Зачем ты сделал это?

Он хладнокровен. Как ящерица, что заползла в нору, а выползает лишь для того, чтобы больнее ужалить. Как скорпион.

— Ты всегда считала себя лучше меня. Всегда оправдывала то, чего не могла простить мне. Всегда находила причины считать себя не таким чудовищем, каким являешься. А теперь, когда я помог тебе осознать это, кричи, Доктор. И беги, если можешь. Но признай, наконец, что ты — мерзкая дрянь. А я — как всегда — победил.

И он уходит, хохоча и почти что вальсируя — счастливый и триумфующий. Как всегда. Ей никогда не удавалось обыграть его в шахматы. Никогда не удавалось выиграть.

Но всё это сейчас — чушь, проблема, не большая того, чем позавтракать.

Ужас в том, что она попала в зависимость, куда тяжелее физической.

Ужас в том, что она убила человека и ни сколько об этом не пожалела.

Ужас в том, что она — чудовище.

Полная луна серебрит мягкие волны реки, воздух отравлен ещё свежим запахом пепла. Доктор, дрожащая, обессиленная, опускается на смертельно холодный песок, закидывает голову в воспаленное полночью небо и кричит, вырывая глотку в боли.

Она повержена. Она засосана черной дырою.

Имя у неё одно, всегда одно, не меняется уже столетиями — Мастер.

========== Глава 2 ==========

Он снова приходит к ней, ступая мягкими шагами по бархату ковров. Крадётся как кот, но жалит больно — словно скорпион. В этот раз он намерен выпустить в неё смертельное количество яда.

Она сидит на постели, крутит в руках браслет и глупо улыбается, счастливая дура, очевидно, просматривая воспоминания. Интересно, какие на этот раз? Когда они трахались в маленьком захудалом отеле по дороге в Манчестер, куда она поехала с мужем, а сбежала в итоге к нему? Или когда он поливал её шампанским в огромной ванной её нынешнего дома, а она почти забывала дышать от восторга? Ненасытна, будто тигрица, хотя покорнее только что родившегося щенка. Сколько бы они не были близки, ей всегда мало.

Он останавливается в дверном проёме, чтобы посмотреть на неё ещё раз, пока она сидит на постели, охватив себя руками, и, счастливая, смотрит собственные воспоминания, в которых во время оргазма выдыхает: «О, Гарри!» ему в губы. Он не отводит от неё взгляда, изучая, как коллекционер дорогое вино, но в этом взгляде нет больше и тени удовольствия. Он не любуется, а только констатирует факт — вино прекрасно, как всегда, но надоело. До тошноты, до чёртиков надоело.