И снова он награждает её лёгким поцелуем в висок, а потом, схватив яичницу, жадно откусывает её прямо со сковородки, и быстро жуёт.

— Давай сядем и поедим спокойно, милый, — мягко улыбаясь, предлагает она, тянется к нему, готовая обвиться клубком на его тонкой прекрасной шее, укрытой мелкими родинками, и целовать каждую из них, — я тоже проголодалась.

Она улыбается, наверное, не просто по-детски как-то наивно, а глупо, она тянется к нему, затаив дыхание. Но он на миг поджимает губы, а потом качает головой:

— Нет, Джуд, поздно. Посмотри на время, дорогая. Через пару минут вернётся твой муж. Поешь сама. Скоро увидимся.

Поцелуй в губы, которым он её тот час же наградил, такой скорый, дежурный, подаренный словно, чтобы от неё побыстрее отделаться. Он идёт в спальню, надевает вещи, совершенно не обращая внимания, что она стоит на пороге, следит за каждым его шагом и каждым движением, и, не удостоив её и взглядом, уходит, точно бегущий от буквы закона преступник.

Ей приходится сделать над собою усилие, чтобы признать, что он прав, что просто нужно было поторопиться, потому что Уилл вправду вот-вот вернётся с работы, и что это вовсе не бегство, потому что она, однообразная, глупая, ему опостылела.

Она идёт к стиралке, включает её, садится рядом, растерянная, пустая, надеясь, что удастся скрыть следы преступления, жуёт наверняка вкусную яичницу, вкуса которой, тем не менее, сейчас, увы, не чувствует, и давится горькими слезами, ненавидя себя за то, что вышла за Уилла, чужого, неважного, замуж.

========== Глава 9. ==========

— Открой рот!

Она слушается незамедлительно, не сомневаясь и секунды. Он развил у неё рефлекс, словно у собаки Павлова — подчиняться его приказам ещё до того, как закончит предложение.

Во рту тут же оказываются два его пальца, жёсткие, потому что очень напряжённые, они продвигаются глубже, почти касаясь глотки. Следующий его приказ звучит так жутко, холодно, что ей стоит больших усилий, чтобы не вздрогнуть.

— Соси!

Ей это не нравится, очень не нравится, но сегодня в качестве протеста, она ничего не может сделать, даже мычать — руки связаны, она привязана к кровати, и запястья саднят. На них, наверняка, останутся пятна от верёвки, и она понятия не имеет, что говорить Уиллу в ответ на его обязательные надоедливые расспросы.

Потому она начинает сосать — медленно, осторожно, очень неспешно наращивая темп. Всё, как ему нравится. Его пальцы пахнут лесом (странный запах, который он выбрал в качестве своих духов, тем не менее, очень будоражит её), сигаретами (она не знала, что, оказывается, он курит) и её собственной смазкой из промежности (последнее смущает, но и заводит сильнее всего).

Она не торопится. Уставшая, она давно уже потеряла желание, жажда продолжать эту опасную игру (от сегодняшнего сеанса, кажется, у неё на спине следы от флоггера останутся) исчезла. Она бы предпочла немедленно всё прекратить, чтобы просто лежать с ним рядом, на его груди, гладить непослушные мягкие завитки около живота, и спокойно говорить обо всём на свете (точнее, о чём захочет он, о чём-то другом они никогда не говорят). Она не хочет дальше продолжать заниматься сексом, этот сеанс кажется ей издевательством над собственным телом. Но она не может возразить — она не имеет права не повиноваться Мастеру.

Она сосёт медленно, представляя, как он стоит, откинув назад голову, и, может быть, зажмурившись, либо же смотрит на неё внимательно, изучающе (она не может этого видеть, он завязал её глаза её собственным шёлковым чёрным платком, а свет в спальне выключил, ещё только явился сюда). Она надеется, что эти фантазии, представления о его глазах, искристых и наполненных жаждой, снова разбудят желание. Но нет, это самообман, больше которого лишь тот, что она полюбила прекрасного человека. Она так измотана, что вскоре, если он будет продолжать её мучить, перестанет ощущать даже собственные конечности.

— Хватит!

Это звучит тоже оглушительно резко, словно выстрел, и на сей раз она всё-таки вздрагивает. Его приказы опять дают ей понять, насколько он безжалостен. Дрессируй он животных, они наверняка, были бы самыми запуганными. Людей у него тоже отлично выходит дрессировать. И она — его любимая маленькая собачка — великолепное тому подтверждение.

Останавливается она сразу же, чувствуя, как он вынимает пальцы, слишком резко, сделав её довольно больно. Прикусив губу, чтобы не вскрикнуть, она ждёт, что же он придумает дальше. Ждёт, скорее, с ужасом, чем в предвкушении. Ей страшно, она хочет, чтобы он оставил её в покое. Сколько она ещё вот так выдержит? Десять минут, пятнадцать? Очевидно, сегодня ей придётся умолять о пощаде. Возможно, именно этого он и добивается?

Мягко, как и подобает хищнику, он опускается перед ней на колени. Лёгкий ковёр слегка шуршит, пока он пытается устроиться удобнее. Она почти не дышит, затаилась, ждёт. Внутри набатом, под стук бешено бьющегося сердца, стучит мольба: «Пожалуйста, пусть он остановится!».

Освободив её привязанные к изголовью кровати руки (она так и не смогла выведать, почему ему так нравится заниматься с ней любовью, оставив её в позе распятого Христа), он судорожно вздыхает (получается трагически, это вмиг заставило её беспокоиться о нём). Она чувствует, как облегчённо сами по себе падают вниз, точно беззащитные листья деревьев в бурю, руки. Пальцы сомлели, в локти будто сотни иголок одновременно впились. Она не уверена, что ей так можно делать, и почти уверена, что ему это не понравится, но не может сдержаться — морщится от приступа мучительно-медленной и острой боли. Когда первая её волна проходит, аккуратно трёт пальцами правый локоть, настолько затёкший и сомлевший, что сейчас будто деревянный.

Потом он аккуратно развязывает платок, снимает её и она снова может видеть. Она замечает, что лицо его, склонившееся над её шеей, как будто для поцелуя (хотя он способен, скорее, укусить) сконцентрировано и сосредоточено. Он выглядит как человек, которого мучает проблема, что он никак не может решить, и это его удручает. Это удручает и его — обычно такое выражение лица не предвещает ничего хорошего. Остаток вечера они, наверное, проведут в молчании, замкнувшись, он будет находиться рядом только физически, но в мыслях улетит далеко от неё. Она шутит — на другую планету, быть может, на этот чёртов Галлфирей, или как его там, преследующий её в фантазиях последние недели две, не дающий покоя, но всегда неуловимый, чтобы она могла запомнить имя этой планеты, оранжевой, как раскалённое солнце в пустыне. Может быть, он снова будет кусать губы, а она — винить себя за то, что испортила ему настроение.

— Извини меня, — спокойно и коротко чеканит он, — я сегодня перестарался. Ты вся в синяках и ссадинах. Больно?

Она вздрагивает, теперь уже от неожиданности, и смотрит на него с изумлением. Лишь в последнюю секунду сдерживается, чтобы не открыть рот. Впервые он за что-то извинился, тем более — за то, каким был их секс. Для неё это всё равно, что увидеть Адольфа Гитлера, умоляющего евреев о прощении на коленях и заливающегося при этом слезами.

— Я, скорее, устала, — слегка пожав плечами, отвечает она, — боли не чувствую. Во всяком случае, пока.

На этом поводы для её изумления не заканчиваются. Когда он, склонившись, нежно целует её в губы, просто, без страсти и желания, но от того ещё более ценно, она с трепетом отвечает, обнимает его за шею, и он совсем не противится. Наоборот, стоит перед нею, выпрямившись, насколько это возможно в такой позе, и ждёт, когда её руки разомкнутся, и она отпустит его. А, может быть, ему этого не особо и хочется?