Так загадка ее странных взглядов и разъяснилась.

— Поэтому ты все эти годы ни с кем… — он тоже запнулся.

— Не крутила любовь? Нет, это не из-за Леньки. Я его, честно говоря, давно уже не вспоминала. Ведь столько всего было. А Ленька… Будто не про меня это, про какую-то другую Валю Птушко. Я и ее-то плохо помню. — Она снова усмехнулась, но теперь безо всякой печали. — Я больше не девушка. Я солдат. И вы мне все как братишки. Знаешь, я осенью попала в большой госпиталь, в женскую палату. Смотрю на своих соседок, слушаю, думаю: елки, чего я тут делаю? Ни разговор поддержать, ничего. Половины просто не понимаю. Порченая я, Клобуков, — заключила Валя. — Не знаю, может, закончится война и что-то вернется. Но вряд ли.

И после этого разговора Рэму с ней стало проще. Валя Птушко — солдат. А девушка — это совсем другое, это лицо с фотокарточки, которую он теперь часто разглядывал, если никого не было рядом. Шептал: «Татьяна. Ленская. Ленская. Татьяна… А мы с тобой вдвоем предполагаем жить…» Будто музыка из иного мира.

Похоронку на Павлюченка он в тот вечер так и не заполнил. Потому что сначала решил составить письмо матери Янине Ивановне, в Гомельскую область — и не смог. Отложил на потом.

Что ж я после боя буду делать, с тоской думал Рэм. У Сонькина из третьего отделения пятеро детей. И что писать? «Ваш муж и отец…» А Гуревич, который все время «моя мама то, моя мама сё», над ним бойцы смеются. Господи, а зануда Штыркин! Без конца ноет, что ему умирать никак нельзя, потому что у него жена совсем дура безмозглая и без него пропадет…

И ведь наверно много кого убьет. С таким-то командиром. Господи, хоть бы учения продолжались подольше! И мысленно поправил сам себя: не чтобы другие гибли вместо нас, а чтобы мы воевали лучше. Даже почти поверил, что подумалось искренне.

Может, Бог и услышал моление — взвод благополучно завершил курс «семилетки» и приступил к освоению более сложных дисциплин.

Учились атаковать с дымовой завесой, когда ничего не видно и ориентация только по свисткам командира.

Учились под прикрытием огня прорываться с этажа на этаж.

Или вот преотличная штука: самодельный огнемет, изобретение какого-то фронтового Кулибина. В ствол противотанкового ружья вставляешь горлышком бутылку с зажигательной смесью и пуляешь холостым. В каждом отделении нашелся хороший стрелок, способный с полутораста, а то и двухсот метров попасть в окно.

Понемногу становимся похожи на армию, довольно говорил Санин.

Но в «старших классах» учебная рота провела всего два дня. 15 апреля утром офицеров батальона срочно вызвали на КП.

Новостей было две. Обе сообщила Валентина.

Сначала, что командование временно принимает она, потому что у капитана Репина прободение язвы, его срочно увезли в госпиталь. И сразу после этого, когда все еще не наахались, сказала:

— Сегодня ждем приказ о наступлении. Я вечером со связистами отправляюсь на передовую, на наш боевой участок — подготовить КП. Изучу фронт атаки и прикину, как расположить подразделения. Учеба наша закончена. Будем доучиваться в бою.

Стало тихо.

С командирами пяти недоучившихся взводов Валя попрощалась за руку, каждому что-то сказала. Рэму — последнему, когда другие уже ушли.

— Слушай, я всё хотела спросить. Ты какого года рождения?

— Двадцать седьмого. Января месяца, — добавил он.

Она расстроилась.

— Да-а? Я-то двадцать третьего…

Он тоже удивился. Не старше?

Валентина посмотрела на него снизу вверх, и Рэм впервые сообразил, что она совсем невысокая.

— Я почему-то часто про тебя думаю. — Она выглядела озадаченной. — Из-за Леньки, наверно. Начинаю думать про него, вспоминать. А потом вижу тебя. Такая штука… Не знаю, что с этим делать. Ладно. Потом разберемся. После наступления. Ты, главное, живой останься.

— Ты тоже, — пробормотал он, совершенно растерявшись и, пожалуй, испугавшись.

Валя рассмеялась:

— Мне что сделается? У меня глаза на затылке.

И очень серьезно стала объяснять:

— Ты вот что уясни. Чтобы в бою выжить, самое главное — обзор. Чем он у тебя шире, тем больше шансов. Кто неопытный, да еще на нерве, видит перед собой пространство вот такусеньким сектором. Почти как слепой. А я вижу на все 360 градусов. Потому и жива. Верти башкой во все стороны. Постоянно. И еще важное. — Она положила ему руку на погон, слегка притянула. — Запомни, когда в бой пойдешь. Психовать ни в коем случае нельзя — наделаешь глупостей. Но еще хуже спокойствие, замороженность. Это часто накатывает, такая нервная реакция. Встряхивайся. Не теряешь контроля, но внутренне — как струна. Помни про это, и все будет нормально. Лады?

— Лады.

Она пожала ему руку.

— Давай. До завтра.

К себе в конюшню Рэм возвращался в совершенном разброде чувств. И думал не о бое — завтрашнем или самое позднее послезавтрашнем, а о невозможной ситуации с Валей.

Такая по-девичьи робеть не станет. Решит для себя — и вперед. Но это… Это совсем невозможно. Сама же говорила: я не девушка, я солдат, вы для меня как братишки. Не будешь же с братишкой…

Но ведь явно судьба! Сплошные совпадения. Во-первых, она из Москвы. Во-вторых, знала отца. В-третьих, он напомнил ей парня, которого она любила. И в бой им идти вместе. Всё один к одному. Оттолкнуть ее? Немыслимо. Что же делать?

В разгар всех этих душевных метаний вдруг раздался голос, поразивший Рэма своим спокойствием. Голос сказал: «Если вы оба доживете до такого разговора, это уже счастье. А там как получится. Она с тобой проста, и ты будь прост. Скажешь, как есть — поймет. Рыдать не станет».

И Рэм переключился мыслями на важное: как приготовиться к передислокации, чтоб ничего не забыть и не упустить.

Ночью ему приснилась Валя. Вместо лица — некое мерцающее сияние, но гимнастерка с планками и нашивками ее, и голос тоже. Голос протяжно произнес-пропел: «А мы с тобой вдвоеммм предполагаем жить, и глядь — как раз помреммм…» Потом сквозь радужное облако проступили черты, и это оказалась не Валя, а лицо с фотокарточки. Рэм облегченно рассмеялся, подался вперед, коснулся облака губами, и оно рассыпалось искрами. Это был очень хороший сон.

Разбудил Рэма связной из батальона. Сказал, что пришел приказ о наступлении. И что убили старшего лейтенанта Птушко.

Без шинели и шапки, с портупеей в руке Рэм побежал на КП. Там было много народу. Все говорили: «Как убили? Точно убили? Может, ранена?» Подходили новые.

Сержант-связной, вернувшийся с передовой, всем повторял одно и то же:

— …Ей ротный говорит: «Не высовывайся, у них снайпер». Она говорит: «Жену свою поучи». Главное, отошла уже от окна — и прямо в затылок. На месте. Вот тут пуля вышла, между глазами.

Адъютант Секацкий без остановки свирепо ругался, вытирал кулаком слезы, а они выступали снова. У Рэма тоже всё заволокло пленкой. Вокруг кряхтели, сопели, всхлипывали.

— Ладно! — заорал Секацкий после особенно длинной матерной тирады. — Кончай панихиду! Кончится бой — проводим всех заодно… Товарищи офицеры, получено боевое задание. — Хлюпнул носом. Разозлился. — Тихо, вашу мать! Зачитываю боевое предписание. Задача батальона — занять квартал 97 с последующим выходом к железнодорожным путям и автомагистрали Франкфуртерштрассе, ведущей к центру Бреслау. Фронт атаки батальона по Баренштрассе. Протяженность 250 метров. Это три жилых дома на противоположной стороне улицы. Каждой роте по одному дому.

— Три дома? Только-то? — спросил один из ротных.

— «Только-то»… Там плотность обороны — хуже, чем была на кирпичном заводе, в феврале. Часть, которую мы сменяем, неделю на этой поганой Баренштрассе проторчала. И никак. Поэтому тактика меняется. — Адъютант перевернул машинописную страницу. — …Ага. В общем, так. Наша задача — вызвать огонь противника на себя, отвлечь внимание от десантно-штурмовой группы. Она прорывается через перекресток, в тыл к немцам. Оттягивает часть сил на себя, и тогда уже наш черед атаковать. Ясно? Сегодня днем готовимся. Получаем сухой паек на три дня, боеприпасы, прочее. Вечером выдвигаемся. Утром — в бой.