Ну и ладно. По правде сказать, Рэм в училище близкими друзьями не обзавелся. Были неплохие ребята, но нормально поговорить было не с кем.
Уткин поставил его под фонарем.
— Жди тут. За вещами приглядывай, особенно за шинами.
— А ты куда?
— Языка буду брать.
— Какого языка?
— Кто знает, где тут наливают. — Огляделся. — Нужен объект, чтоб, первое, без вещей, то есть местный. Второе — чтоб фронтовик, а не тыловой кряк, к ним доверия нету. А третье — кто в теме. Тут психология нужна. Без нее нашему брату разведчику хана.
Жора вертел головой, приглядываясь к вокзальной публике, сплошь состоявшей из военных, ни одного гражданского.
— Вон идет, без вещмешка, с орденами, — показал Рэм.
— Не, — махнул Уткин, едва глянув. — Тыловой. Ордена по блату получил. Фронтовики с пузечком не бывают.
— А майор? С усами который?
— Рожа протокольная. Замполит или особист. Он тебе так нальет — объикаешься. Ага! Вот кадр правильный. Стой тут, земеля.
Жора быстро подошел к саперному лейтенанту в драной ушанке и прожженном ватнике. Что-то сказал. Тот остановился. Закурили и долго, минут десять, разговаривали, время от времени заливаясь смехом. Потом Уткин хлопнул сапера по плечу и пошел. Тот крикнул вслед: «Два раза, запомнил? С первого не откроют!»
— Нормально всё, — сказал Уткин. — Разведка доложила точно. Есть хорошее местечко. Немчура из города вся сдрызнула, но поляки остались. А где поляки, там и «коварная» — так по-ихнему кафе называется, и пьют там не кофе. Адресок есть. Самое главное — хозяин не только рубли, но и злотые берет. У меня их крякова туча. Нарубил в очко.
— А в кафе нам разве можно? — удивился Рэм. — Частный сектор же. И вообще — какие кафе рядом с штабом фронта?
— У нас в школе в актовом зале картина висела. Философская. «Всюду жизнь» называлась.
— Знаю. И чего?
— А того. Запомни, щегол: где есть живые люди, там обязательно где-нибудь наливают. Особенно у поляков. Адрес: Бисмаркштрассе 10. Это, стало быть, от вокзальной площади прямо, третий поворот направо, потом налево, и за разбомбленной аптекой во двор. Там ход в подвал. Стучать три раза. Никто не отзовется. Досчитать до двадцати и еще раз. Тогда откроют. Запомнил?
На всякий случай Рэм повторил.
Сдали шины в комендантскую камеру хранения, пошли.
Город был немаленький, солидный. С прямыми улицами, большими красивыми домами, с деревьями на тротуарах. Но сразу за сохранившимся вокзалом начались развалины. Груды щебня, обгорелые стены, вывороченная танковыми гусеницами брусчатка. Потом совсем целый кусок — прямо кино из заграничной жизни. Витрины повыбиты, но вывески целы. Рэм шевелил губами, с трудом разбирая готический шрифт. А Уткин обращал внимание на другое.
— Это из танкового орудия крякнули, — говорил он. — Прямо в окошко второго этажа. Ювелирно… А тут «зис-3», семидесятишестимиллиметровочка поработала. Пулеметное гнездо в подвале было, не иначе.
Но беседе про Москву эти наблюдения не мешали. Разговаривать про родной район обоим было приятно.
— Кряк твою, первый раз за всю войну кого-то из Хамовников повстречал! — всё поражался Жора. — Главное, не спроси я, откуда ты, так и разошлись бы.
— Да, вероятность крошечная. — Рэм сразу стал высчитывать: — Население Москвы — два процента населения СССР. Наш Фрунзенский район — это где-то пять процентов москвичей. Хамовники — одна пятая фрунзенцев… Две сотых процента. Один шанс из пяти тысяч.
— Математик, — оскалился Жора. — Сороковая школа, чистюли. Эх, гоняли мы вас, заманденышей!
— А мы ваших называли «замандюками», — засмеялся Рэм и подумал: попадись он перед войной этому вот Жорке — огреб бы по шее просто за то, что живет не с той стороны от парка Мандельштама. Тем более Рэм тогда был сопляк и хлюпик, ходил в тюбетейке и сандалиях, под мышкой всегда книга. Как такому, да не навешать?
— Гляди чего тут было: «Kreisleitung der NDSAP», — прочитал он большую вывеску, валявшуюся среди развалин. — Райком фашистской партии! И свастика.
— Ты чего, и немецкий знаешь? — Уткин шутливо погрозил кулаком. — Все-таки надо тебе, заманденыш, крякало начистить.
Рэм встал в стойку:
— Попробуй. У меня разряд по боксу.
Жора поднял руки: сдаюсь.
— Так вот же она, Бисмаркштрассе! — показал Рэм на табличку. — Это номер шесть, развалины — аптека, а следующий уже наш.
За болтовней и не заметили, как дошли.
Всё так и было. После первого стука ничего не произошло, но после второго лязгнул засов, высунулась мятая, небритая физиономия, Уткин нетерпеливо буркнул «давай-давай!», и дверь открылась.
Рэм, конечно, не ждал от подпольного заведения ничего особенного, но все-таки рассчитывал на нечто европейское. Кафе же. А увидел просто темный, сырой подвал с ящиками вместо столиков и разномастными табуретками. По углам горели керосиновые лампы. По сравнению с этим шалманом пивнушка «Централ» во Владимире, куда Рэм ходил с ребятами за компанию, была прямо коктейль-холл.
Сидели тут только военные. В этом городе Рэм штатских пока вообще не видел, только небритого дядьку, который открыл дверь, а потом, не спрашивая, вынес графин, тарелку с солеными огурцами, полкруга колбасы и хлеб. Ничего другого тут, видно, не подавали.
— Культурно, — сказал Жора, осматриваясь. — Ножи-вилки, встояка никто не пьет. И главное, второй выход имеется. Вишь, за стойкой дверь, сквозняком оттуда тянет. В случае чего есть куда отступать. — Понюхал мутную жидкость. — И первачок нормальный. Разливай, чего ты?
— Я же не пью.
— Я тоже мало. — Уткин налил себе четверть стакана. — У меня доза: три раза по полста, и стоп. Больше нельзя. Дурить начинаю. И тогда хана. Если психанул — кряк знает чего натворить могу. Я говорил, что два раза звездочки терял? Это по пьяни. Короче, уговор. Если я потянулся за четвертой, скажи: «Лычково-Винница». В Лычково я затрибуналил в сорок третьем, а в сорок четвертом в Виннице. Давай. Ну каплю-то выпей. За победу.
Старлей жадно опрокинул стакан, захрустел огурцом. Рэм тоже выпил, хотя Уткин налил ему не каплю, а почти столько же, сколько себе. Первач оказался не такой уж противный. Обжег горло, но это было, пожалуй, даже приятно.
Алкоголя Рэм не пил принципиально. В восьмом классе пришел домой пьяный, напившись с одноклассниками портвейна, и постыдно блевал в уборной. Отец дал ему понюхать нашатыря и взял честное слово никогда больше не разрушать кору головного мозга воздействием этилового спирта. К честному слову Рэм всегда относился серьезно. Дал — держи. А сейчас вдруг подумал: если война — хирургическая операция, то как же без анестезии. Отец сам анестезиолог, ему ли не знать. Ну и вообще, не выпить с фронтовым товарищем — интеллигентское пижонство.
Поэтому, когда Жора снова налил, уже поровну, даже не спорил. Тем более второй тост был такой, что невозможно не выпить.
— За то, чтоб, когда к своим вернусь, все ребята были живы. До дна! Миха — это мой зам — их наверно разболтал. Они у меня и так бандюки кряканые. Дивизионная разведка. — Уткин засмеялся, жуя колбасу. — Очень обожают к фрицам в тыл ходить. Пустые не возвращаются, всегда с трофеями. Часы, консервы, шнапс таранят. Один раз приперли не поймешь чего, из штабной землянки. Стручки такие здоровенные, в толстой шкуре. Замполит сказал, бананы. В Африке растут. Главное, бананы они приперли, а языка, кряк их мать, не довели. Ты бананы ел когда?
— Только на картинке видал.
— Крякня. Вроде картошки мягкой. Давай теперь за Хамовники. Чтоб нам с тобой туда вернуться.
И за это тоже нельзя было не выпить.
— Третья, — предупредил Рэм.
Всё вокруг начинало слегка подплывать. Он засмотрелся, как под низким потолком грациозно покачивается сизый табачный дым.
— Опля, — сказал вдруг Жора. — Фуражку надел. Быстро!
И сам цапнул с ящика свою кубанку. Смотрел он в сторону двери.
Обернувшись, Рэм увидел, что она распахнута. В проеме — силуэт командира, затянутого в портупеи, и, кажется, с повязкой на рукаве. Сзади двое в ушанках, с автоматами.
