А в один из вечеров ведьма случайно услышала разговор братьев. Обычно они молчали в ее присутствии, общаясь на языке жестов. Но в тот день разговор явно не ладился. С жестов близнецы перешли на родной язык, а затем на джалмарийский. Их напряженность выдавали не только интонации, но и резко усилившийся акцент.

— ...приглянулась, братец? Поэтому ты ведешь себя так несносно? — вкрадчиво прошептал Ласка, и его брат мгновенно взвился, ощетинился в ответ.

— Кто, эта shienadan?! Нет, нет и еще раз нет, ты с ума сошел? Эта невыносимая женщина... — тут он поймал веселый взгляд брата и осекся, грустно опустив уши. — С чего ты решил?

— Не припомню, чтобы ты когда-нибудь так бесновался. И солнце тебе в глаза слепит, и трава слишком жухлая, и эль в таверне прокисший, — фыркнул Ласка. — Я уж не говорю про твое обращение с ведьмой. Совсем извел бедную женщину.

Бес обижено насупился.

— Ну, допустим, приглянулась. И что? Все равно, через несколько дней войдем в Стоунблейд и сбудем ее с рук. И больше никогда не увидим. Да? — пробормотал он. Теперь настал черед Ласки ощетиниться.

— Ты неисправимый юбкодрал! Aet l’queitt ablath.

Бес ничего ему не ответил.

После этого, когда они разбили лагерь в лесу, Бес нет-нет, да поглядывал на пленницу поверх костра. В сумерках его глаза едва заметно светились, в них отражались блики пламени. Время от времени он прижимал уши к голове, передергиваясь при воспоминаниях о незабываемых ощущениях, испытанных несколько недель назад. Хоть охота и закончилась, иллириец по-прежнему видел и чуял золотистое тепло, исходившее от ведьмы. Чуял... И не мог оторвать глаз от нее. Ему вдруг стало интересно, а все ли Дети Хасидзиль такие яркие? Или это им с братцем попался столь редкий экземпляр? И ведь еще и хороша, чертовка! Чудо как хороша для человека.

Джалмарийка тем временем уютно свернулась клубком в корнях дерева и мирно посапывала. Словно не было погони, не преследовали ее наемники, и руки ее были свободны от пут. Сольвейг пребывала в сладкой дреме. Потрескивание костра убаюкивало, языки пламени плясали, танцевали, рассказывая бесконечную историю о смерти и возрождении, о горящем тростнике и погребальных кострах, о путниках, ищущих тепла и о заблудших, что освещали себе путь огнем. А земля... Земля Джалмаринена засыпала и охотно делилась с ведьмой снами, тихо пела свою колыбельную. Хорошо быть Дитем Хасидзиль, видеть и слышать недоступное другим и уметь отрешиться от боли и обиды. А они жгли Дикую изнутри, оставляя глубокие раны. Уязвленное самолюбие вопило о мести, глуша веские доводы разума. А кто виноват? Желтоглазый Гончий, заманивший ее в ловушку, да его невозмутимый братец, столь любезно окунавший ее в сугроб. Ей не нужно было открывать глаза, чтобы знать — Гончий смотрит на нее. С любопытством чует ее тепло. И интересно ему, кто же эта нахальная джалмарийка, откуда она и сколь безгранично ее колдовство. Сольвейг нехотя призналась себе, что и ее заинтриговали близнецы. Тот, с глазами, что холоднее льда, слышит и видит духов столь же ясно, как и она. А может, и гораздо лучше.

Слыхала она о таких; люди звали их шаманами ночных ветров, проклятыми Неназванной. Но разве ж это проклятье — столь великий дар? Сами иллирийцы называли себя «айя», сновидцами и читающими мысли. Сольвейг завидовала им, ведь живут они в стократ дольше людей и могут черпать бесконечные знания прошлого и настоящего...

Но инстинктивно Сольвейг боялась Ласку. Будучи Дитем Хасидзиль, женщина чуяла его сильный Дар, и ее ощущения были подобны тому, как если бы она оказалась одна в бескрайнем океане бушующей силы. Это было выше ее понимания, но Сольвейг не сомневалась: каким бы ни был его Дар, Ласка носит в себе небывалое могущество, и то, что он может изгнать демона Хаоса — лишь капля в море.

А вот второй, Гончий, ведьму смущал. Когда они сцепились, что называется, не на жизнь, а на смерть, ведьма вытянула из него... Пожалуй, несколько лет жизни. Для долгоживущих это сущий пустяк, разумеется, да и очухался он неожиданно быстро. Не то, что те мужики из Реванхейма, которых она едва не загубила. И одна мысль не давала ведьме покоя. У каждого живого существа, не важно, зверь это, человек, шеддар, иллириец или хельги, есть своя неповторимая аура. Энергия, текущая в жилах вместе с кровью. Она разнообразна на вкус и для гурманов, вроде ведьмы, имеет большое значение. И эта желтоглазая бестия была как пламя, яростное и всепожирающее. Может, потому и не смогла его задавить — опалил и обжег ее своим огнем. Ей было с чем сравнивать, и шальная, поначалу нелепая мысль окрепла, переросла в уверенность. Порченая шеддарская кровь текла в его жилах. Будь он внешне хоть тысячу раз иллирийцем, Дитя Хасидзиль не обманешь. Бес, казалось, являлся больше зверем, чем иллирийцем. А зверя всегда можно приручить, каким бы диким он ни был.

Когда Сольвейг проснулась, была глубокая ночь. Недовольно крякнув, она перевернулась на спину, жалея, что не может размять затекшие конечности. Холодный ветер немедленно вступил в свои права, и Сольвейг поняла, что замерзает. Повернув голову, она увидела, что костер погас, тлели только угли. Место, которое облюбовали братья, пустовало. На миг ведьму охватил панический страх — неужели ее палачи ушли, бросив ее здесь, связанную и замерзшую?! Она беспокойно заерзала, пытаясь сесть в темноте. В лесу было так тихо, что ее собственное сердцебиение отдавалось в ушах диким грохотом. Борясь с нахлынувшей паникой, Сольвейг кое-как села и перевела дух. Но еще больший ужас обуял женщину, когда, едва ли не над самым ухом, послышался тихий голос:

— Сбежать надумала, э?

Тихо ахнув, ведьма повернула голову. Совсем рядом, слегка светясь в темноте, на нее глядели два желтых зверьих глаза.

— Бес! — он тихо рассмеялся, услышав нескрываемое облегчение в ее голосе.

— Вот уж не думал, что ты боишься темноты, ведьма.

Сольвейг метнула в него испепеляющий взор.

— В темноте всякое может произойти. Где Ласка?

— Где-то. Он вернется, — наверное, Бес пожал плечами.

Черт бы побрал эту тьму тьмущую! Сольвейг видела только глаза иллирийца. Внутри желтых ободков горели светлые зрачки.

— Мне холодно! — пожаловалась она.

Она скорее услышала, чем увидела движение, и ей на плечи опустился теплый плащ.

— Какая неожиданная забота, — съязвила Сольвейг, но, тем не менее, закуталась поплотнее.

— Мы обещали привезти заказчику тебя, а не твой окоченевший труп, — ответили из темноты так же едко.

Желтые глаза моргнули.

— Значит, боишься темноты?

— Она страшная, пустая. Как Хаос.

— Нет, — голос Беса звучал глухо. — Хаос гораздо страшнее. Это две несравнимо разные вещи. Хаос — абсолютное ничто, пустота, где возможно все, кроме жизни. «Это было в наших телах. В наших венах. В наших умах и наших сердцах. Наше совершенство делало нас пустыми. И в пустоте этой был ненасытный голод, безумие, поразившее нас. Имя ему — Хаос».

— Исповедь Даэтрана, верно? — усмехнулась Сольвейг.

Наверное, Бес удивленно вскинул брови. Она лишь услышала, как он недоверчиво хмыкнул.

— Ты знаешь «Сагу о близнецах»?

— Я много чего знаю, мальчик мой, — высокомерно ответила женщина. — ты так уверенно говоришь о Хаосе... Словно знаешь наверняка.

— Я Его уже видел раньше.

— В Каморане?

— Не только. Гораздо раньше.

Последовало неловкое молчание. Желтые глаза неотрывно глядели на нее. Первой заговорила Сольвейг.

— Ты знаешь, зачем я нужна Шемзе?

— Первое правило наемника: меньше знаешь, крепче спишь.

— Он жрец культа смерти, в котором я когда-то состояла. Он охотится за Детьми Хасидзиль. Я одна из немногих, кто умеет не только отдавать жизнь ради спасения, но и забирать ее. Это я и сделала в день, когда вы пришли за мной. Я иссушаю безнадежных раненых. Иногда такой Дар помогает и в щекотливых ситуациях. Для Шемзы я могу стать сосудом, источником жизни. А могу быть и оружием. Понимаешь?

— Что ж, — молвил Бес, — ты ответила честно. Это многое объясняет.