Я стала свободной, много путешествовала, лечила людей или даровала им быструю и желанную смерть. Побывала в паре-тройке сект, громко именующих себя орденами того или иного Первозданного. Я делила ложе со многими мужчинами. Обрела громкую славу, что нынче идет впереди меня. А потом я попала в... затруднительную ситуацию. Мне пришлось бежать, и я вернулась в Реванхейм снова. И снова меня там не приняли. Я ушла в лес, нашла старый дом, поселилась в нем. Сначала все было хорошо, а потом... Потом стали пропадать люди. Реванхеймцы повесили их исчезновения на меня, я ведь Меченая. И однажды ко мне пришёл Он. Он хотел поглотить меня, как тех, других, но я предложила Ему сделку.
—Тысячеглазый любит сделки. — тихо подтвердил Дола, внимательно разглядывая свои руки.
—Я предложила ему души людей, заблудившихся в лесу. — ровным голосом продолжала ведьма, — Мой Дар позволяет мне наводить чары...
—Песнь, которую я слышал, верно? Твой зов. — лицо Долы стало ещё более кислым.
—Да. Зов. — подтвердила Сольвейг. — Я забирала их жизни, а Он — души и тела. Я не знала, не хотела знать, что с ними происходит потом. Я хотела жить, Бес. Только ты способен понять, насколько сильно можно жаждать жизни. — Сольвейг заискивающе заглянула в лицо своему собеседнику. — Ты можешь понять, каково это — когда тебя могут поглотить, развоплотить навсегда. Ты предлагаешь Ему самое дорогое, что у тебя есть, и живёшь дальше. Когда я захотела выбраться, Он меня не отпустил. Это было единственное, первое и последнее Его предупреждение. И я продолжала заманивать к нему беспечных путников. А потом... Потом пришли вы, и уничтожили Его. — продолжая говорить, она прижалась к плечу иллирийца.
—Почему Он согласился на сделку с тобой? Почему не поглотил, как всех тех людей? — спросил Дола, не в силах оторвать взгляда от ярких, зелёных глаз ведьмы.
Ее губы дрогнули в слабой улыбке.
—Я всего лишь человек, Бес. Я могу быть сильной, могу нести в себе великий Дар, но я всего лишь краткоживущая jalmaer, как вы, нелюди, нас зовёте. А Ему нужны лишь те, кто способен жить вечно, кто не сгорит, приняв Его в себя.
—Такие, как мы с Лайе. — подытожил иллириец и вздохнул. — То, что ты делала, было мерзко. Ты предала и продала свой народ, ты знаешь?
Сольвейг тихо засмеялась, словно поражаясь его наивности и глупости. Она взяла лицо Долы в свои ладони, приблизилась к нему так, что их лбы почти соприкасались.
—Предала свой народ? Запомни то, что я сейчас скажу, Бес. Люди, как хворост — мгновенно вспыхивают, проживают яркую, иногда безумную жизнь, и быстро сгорают. Раз — и их уже нет. Ты спросишь, почему «они»? Потому что я уже давно не с ними. Я родилась среди людей, живу среди них, и одной с ними крови. Но я не хочу, как они — умирать от старости, немощной старухой, в одиночестве. Я хочу продолжать гореть как можно дольше. Даже если для этого мне придется забирать жизнь у других. Если все же придется отбыть в мир иной, то я сделаю это ярко и безумно. Сделаю так, что люди будут помнить меня спустя века. И не тропы Абэ Ильтайна станут моим посмертием — а память человека.
Ведьма замолчала, перевела дух. И, неожиданно для себя испытала огромное облегчение — кому-то она смогла все это рассказать.
Так они и сидели, смотря друг другу в глаза, не произнеся больше ни слова. Наконец, Сольвейг положила руки на плечи Долы — почему-то сейчас это оказалось сделать сложнее, чем раньше — и обняла его. Дождалась, когда руки нелюдя осторожно лягут на ее спину, и прижалась всем телом, как можно крепче. Почувствовала, как Дола утыкается носом в ее густые волосы, и улыбнулась.
Чутье подсказывало ведьме, что иллириец знает, о чем она говорит. Знает, не осудит, потому что, возможно, однажды, ему придётся сделать такой же выбор.
Не придётся — чужая мысль ввинтилась в разум раскалённой иглой. — Я не позволю.
Вздрогнув, ведьма подняла голову и посмотрела в сторону корчмы. В лунном свете она увидела чердачное окно, в котором виднелась тонкая фигура. А затем ведьму окатило волной сильнейшей неприязни, и она еле сдержалась, чтобы не отдернуться назад.
Снова лезешь в мысли без спросу, маленькая тварь? — ведьма ударила Даром хлестко, наотмашь, и все стихло.
Видимо, Дола что-то почувствовал, ибо он легонько отстранился от ведьмы:
—Что случилось?
—Ничего. — улыбнулась ведьма. — Просто неприятные мысли.
Она, все же, не удержалась, и бросила взгляд в сторону корчмы. Дола попытался проследить его, но ведьма не дала ему повернуть голову.
—Лайе, да?
—Ш-ш-ш, дорогой мой. Забудь о нем. — тихо рассмеявшись, Сольвейг поймала его за уши, и поцеловала, крепко, жарко, сладко.
Лайе открыл глаза, едва за ведьмой закрылась дверь. На душе было погано, и даже Абэ Ильтайн не позвал его в предрассветной час в свои чертоги. Некому было — духи молчали, были мертвы, как и все в Вороньем Грае. Лайе было здесь тошно, все это место прогнило насквозь, и даже сама земля была заражена и бесплодна, совсем как в лесах Реванхейма.
Несколько минут он лежал, бездумно разглядывая дырявый потолок, а в душе зрело неприятное чувство досады. Вопрос, какого черта Сольвейг пошла за его братом, он себе не задавал — здесь все было предельно ясно. И все же, он чувствовал раздражение. Лайе поднялся с пола и подошёл к окну — вид с чердака открывался прямо на причал, где и сидели Дола с Сольвейг. Лайе мог бы соврать себе, что не хотел подслушивать чужие мысли и желания, что все вышло случайно. Но он хотел и мог это сделать. Своим Даром он дотянулся, сначала до Долы — мысли и чувства близнеца — хаотичные, непостоянные, сумбурные, подобные шторму в океане, были привычными, родными, и успокаивали. Но, когда Лайе потянулся к Сольвейг, то не почувствовал ничего, кроме бесконечной, сосущей жажды, даже сейчас, отобрав жизни у безнадежных больных, ведьма была голодна. Она хотела жить, хотела быть вечной, готова была забирать чужие жизни, и все равно, всегда ей было мало. Желание ведьмы было таким всепоглощающим и сильным, что Лайе почувствовал, как задыхается. А потом, он увидел-услышал-почуял ее мысли, и от них ему стало совсем тошно:
Он поймёт меня. Он такой же. Не осудит, примет. Если он и впрямь одержим — однажды, он сделает такой же выбор. Он выберет жизнь, чего бы ему это не стоило. Ему придётся.
И Лайе не смог сдержаться, ввинтился своим Даром в разум ведьмы, намеренно принёс с собой острую боль, чтобы не смела думать даже о подобном.
Не придётся. Я не позволю.
И ему показалось, что он получил пощёчину — несильную, неприятную, задевшую гордость.
Снова лезешь в мысли без спросу, маленькая тварь?
Для Лайе это стало неприятным открытием — да, ведьма чуяла чужой Дар, да, она могла понять, когда другие носители Дара лезли к ней в голову, да, она умела исцелять. Все это Лайе знал, но он не подозревал, что найдётся кто-то, способный дать ему отпор. Осадить его лениво и небрежно, как мать зарвавшегося ребёнка. И сделала это jalmaer — бабочка-однодневка.
Он отошёл вглубь комнаты, неприятно скривился, разглядывая дыру в потолке, сквозь которую виднелось звёздное небо. Мысли его перекинулись на Вороний Грай. Здесь все было не так, это место казалось пропитанным безысходностью. Люди здесь жили, закрывшись от остального мира, но никто не знал, что Вороний Грай был обречён. Болезнь уже пустила здесь корни, и даже Сольвейг не смогла бы ее остановить. Она могла исцелить каждого больного, но заражённых было гораздо больше, и вспышка чумы являлась лишь вопросом времени. Лайе не собирался быть народным героем-спасителем, гораздо интереснее ему было найти истоки болезни. Инцидент с Долой лишь убедил его в том, что где-то под Ресургемом ходит-бродит демон Хаоса, которого, возможно, кто-то пробудил. И Лайе собирался уничтожить его. Но даже это он делал не ради своего народа или спокойствия в Ресургеме. Все, что он когда-либо делал, все, о чем мечтал — было ради Долы.
Считалось, что у близнецов не было тайн друг от друга, возможно, сам Дола в это верил, возможно, он и любил брата всей душой, искренне, как умел. Но... Иногда, когда Дола задумывался, Лилайе видел его взгляд: затравленный и дикий. И с грустью думал о том, что за все эти годы его брат так и не разучился глядеть волком. Что-то случилось с ним в Джагаршедде, что-то, куда более страшное, чем жизнь в изгнании и насмешки шеддаров. И произошло это задолго до того, как его брат смог добраться до Долы в мире снов. Была в его памяти брешь, пустота, которую Лайе не смог преодолеть. Дола никогда не говорил об этом, возможно, он и сам не помнил. Лайе был уверен — это как-то связано с ночными кошмарами его брата, с тем, что Дола слеп и глух к духам этого мира, не способен уловить нити жизни. И, конечно же, тысячеголосый, тысячеглазый, страшный Хаос, что явился к Лайе в Каморане.
