Понятие времени для Дана стало каким-то субъективным. Он то поспевал сделать за день столько, что и поверить в это было трудно, то, неожиданно, совсем ничего не успевал. К тому же, благодаря покушению на него и Домаша и последующим событиям, он стал широко известен в Новгороде, пожалуй, даже излишне широко, что, тоже, не упрощало его жизнь. Только за последние пару месяцев им заинтересовалась куча людей. Нет, конечно, о Дане и раньше знали, но, как-то, не столь сильно, и, в основном, как о мастере-литвине, разукрашивающем керамику. Ну, и еще, как о человеке, выбившимся в напарники-товарищи нынешнего житнего человека, а ранее простого гончара — Домаша Келагоща… То, что Домаш имеет второе имя, Келагощ, Дану сообщил сам новгородский тысяцкий. Сообщил не специально, просто мимоходом в разговоре упомянул. Домаш, оказывается, был старым знакомым тысяцкого, еще из-под Копорья… В общем, если, до покушения… и «шмона», устроенного в Новгороде монахами из владычьего полка, Дан был известен только среди мастеров-гончаров, да немножко новгородских художников, а также, маленько, совсем маленько, среди купцов и житных людей, связанных с гончарством и в кругу близких к боярыне Марфе Борецкой людей, то теперь… Значительная часть купцов и бояр новгородских из тех, кто так или иначе влиял на жизнь Новгорода и всей земли новгородской, и раньше абсолютно не знал странного литвина, с коим общаются старшая Борецкая, посадник новгородский и новгородский тысяцкий… — Ну, общаются и общаются, это их дело. Мало ли с кем ведут разговоры бояре и тот же посадник новгородский с тысяцким… — или лишь слышал о литвине — будто бы сей литвин боярского роду, но занимается обычным ремеслом, стали догадываться об истинной роли Дана. И делать выводы, связывая сего, вхожего даже в палаты архиепископа литвина, не только с «чисткой» города — от расшалившихся разбойников — но и с определенными изменениями в проводимой новгородским посадником и тысяцким Господина Великого Новгорода политике. И, как раз, этот момент, момент «делания выводов», Дан, как-то, по-глупому, упустил из вида, сосредоточив все свое внимание на подготовке Новгорода к войне с Москвой… Вернее, сосредоточив все свое внимание на боярах, отвечающих за подготовку Новгорода к войне с Москвой. При этом, полностью забыв старую прописную истину, что не только человек влияет на события, но и события влияют на него. И одним из первых неприятных «звоночков» этой «обратной связи» стали осторожные расспросы тысяцкого о его зазнобе.

— Вот, откуда они узнали, — думал Дан, имея в виду под «они» не только тысяцкого, но и боярыню Борецкую вместе со, скорее всего, владыкой Ионой… То, что его мог сдать Домаш, являвшийся давним знакомым тысяцкого, Дан и мысли не допускал. Он давно уже догадался, что в основе взглядов на мир Домаша лежит патриотизм по отношению к Новгороду, точно такой же, наверное, как и у большинства новгородцев — пока их не разоряли и не доводили до нищеты новгородские же бояре и иные «сильные мира сего». А нищему, к сожалению, уже не до патриотизьму-изьму, ему бы пожрать… В общем, Домаш являлся патриотом Новгорода и высшим приоритетом для него являлись интересы города, однако на этом и стоп. Всё остальное его не касалось и во всём остальном на него смело можно было положиться. Слова лишнего никому не скажет. Отношения Дана со Жданой в сферу жизненных интересов Новгорода явно не входили и посему Домаш тут был ни при чем…

Тысяцкий Василий аккуратно так — аккуратно с его точки зрения, а с точки зрения Дана, выросшего в век всеобщего вранья и сплошных недомолвок, когда лишь по одним косвенным данным и можно было узнать правду, совсем даже не аккуратно, а, практически, прямо в лоб, спросил — насколько продолжительны его, Дана, отношения с вдовой житнего человека Жданой? И, типа, намекнул, что негоже боярину, каковым является Дан… — Кстати, старшая Борецкая вскоре после того, как старцы признали за Даном знатный род, ненавязчиво поинтересовалась отчеством Дана, поскольку, и Дан это прекрасно знал — еще со времен своей учебы в университете в прошлом-будущем — в Новгороде, как и везде на Руси в возглавляемых потомками Рюрика землях и княжествах, принято было, что любой человек, славный своими предками, а тем более боярин, никак без отчества обойтись не мог. Сдуру Дан чуть было не ляпнул — Станиславович, но, в последний момент, успел сообразить — уж очень оно по-княжески звучит, его отчество. Подобные двухсоставные имена и отчества от них — Ярославовичи, Всеволодовичи, Осмомысловичи, как правило, хождение имели только среди князей. То есть, назвать себя подобным отчеством равносильно было прямому объявлению себя князем… а это уже был бы перебор. Ладно, черт с ним, что его отчество и так сугубо славянское, и, как бы, указывает этим на определенные территории и государства, на связь Дана с определенным кругом земель и государств — все равно, участвовать в каких-либо династических разборках Дан не собирался. Да, это и было бы просто смешно, претендовать ему, ему! — на чье-то «теплое» место, неизвестно где находящееся… Пока Дан раздумывал, что ответить Марфе Посаднице, она сама ответила за него. Боярыня приняла молчание Дана, поспешила принять молчание Дана, за нежелание говорить свое отчество, что вполне вписывалось в концепцию поведения скрывающегося аристократа. В общем, так и остался Дан боярином без отчества, что ему, как чужеземному барону, маркизу, графу или за кого они там его принимали, простили… — итак, тысяцкий еще раз намекнул, видя слегка задумавшегося Дана — мол, негоже боярину, каковым является Дан, иметь серьезные намерения к вдове не боярского роду. На что Дан, прогнав воспоминание о том, как боярыня Борецкая хотела узнать его отчество, тут же, весьма туманно, в стиле любимого им — в далеком прошлом-будущем — «мериканьского» писателя Марка Твена… — это когда тебя спрашивают об одном, а ты отвечаешь совсем о другом, но с твердой убежденностью в глазах, что, именно об этом, тебя и спрашивают. «Мериканьский» писатель Марк Твен «приобрел» сей дар, работая журналистом в одном паршивом городишке на Среднем Западе США. Главный редактор местной газетенки, единственного в городе печатного органа, постоянно заставлял своих сотрудников врать, нагло и с выдумкой, отвечая на письма читателей — ибо говорить правду была опасно, она являлась прискорбной и могла вызвать гнев горожан. Поэтому на вопрос читателей: — Когда же в городе, наконец, построят больницу, средства на которую давным-давно выделил штат? — и которые, столь же давным-давно, поделили между собой мэр города и шериф, и немножко перепало редактору газеты и парочке нужных и, само собой разумеется, почтенных горожан, Марк Твен совершенно спокойно отвечал, что городская тюрьма не нуждается в улучшении условий содержания преступников, а пекарня Старого Фрица никуда не переехала и его черствые булки можно по-прежнему купить на углу Большой Навозной и Малой Засранной… — на что Дан, прогнав воспоминание о том, как Борецкая хотела вызнать его отчество, тут же ответил тысяцкому в духе любимого им в прошлом-будущем «мериканьского» писателя Марка Твена. В целом же, уходя от прямого ответа на вопрос воеводы, Дан рассуждал примерно так, как и редактор Марка Твена — послать Борецкую, тысяцкого и архиепископа с такими вопросами в большое эротическое путешествие — опасно, люди, имеющие власть, как правило, очень обидчивы, а нравы в 15 веке простые, и Дана могут, запросто, укоротить на голову. И ничего не сказать этим людям тоже нельзя — сие будет означать неуважение к ним, а это, скорее всего, повлияет на, с таким трудом, начавшуюся подготовку к войне с Москвой. Да, еще, и сыграет «на руку» промосковской партии в «осподе», которая, конечно, просто обязана быть в совете «золотых поясов». Вот, и выходит, что ему нужно ответить тысяцкому так, чтобы и овцы остались целы и волки были сыты, и светлая память пастуху… пардон, чтобы и бояре «не дергались» или, по крайней мере, не сильно обиделись, и «за базар» Дану, отвечать не пришлось. Ведь отказываться от Жданы Дан не собирался. Подобное и в кошмарном сне ему не могло привидеться… Дану нужно было согласиться, на словах, с тысяцким о некоем попрании им, Даном, боярской чести, и, в тоже время, ничего, конкретно, ему, им — Борецкой, посаднику, архиепископу и прочим, не пообещать и, разумеется, не сделать. То есть, ответ дать расплывчатый и невнятный. Таким образом, наметившиеся проблемы с боярами — из-за «недооцененности» Даном своего «благородного» происхождения, будут, как бы, устранены, ведь Дан услышал бояр, пусть и через голос тысяцкого, и согласился с ними о недопустимости своего столь вопиющего поведения… И ответ дал! А то, что ничего не изменилось… и он, все также, продолжает ходить к вдовой жене Домне, в миру — Ждане… Так, вроде, и не обещал не ходить… Дан был необычным боярином — и Марфа Борецкая, и тысяцкий, и посадник Дмитрий и владыка Иона прекрасно это знали. И знали, что у Дана и помимо отношений с вдовой житнего рода, хватало странностей… Но формально все условности «этикета» были соблюдены… Слава богу, Дан, хоть сумел добиться, дабы в мастерской к нему относились по-прежнему, «забыв» о его «знатном» происхождении, и не волновались по поводу его любовных успехов. Никак не волновались. Даже Домаш не волновался, ревнитель сословных устоев.