Привели десятника в зверовую фанзу, выстроенную когда-то орочоном или гольдом-охотником, и поставили, связанного, перед главарем, сидевшим на нарах за столом, уставленным китайскими блюдцами с едой.

– Тебе почему мука не тащи, – обратился к нему по-русски главарь шайки.

– Контора получай нет, Харбин посылай нет, – отвечал перепуганный десятник.

Хунхуз стал внимательно всматриваться в десятника.

– Тебе Федор Ванич?»

– Да, это я.

– Тебе мадама Марья? – продолжал спрашивать хунхуз.

– Верно, – отвечал десятник, а сам думает: «и откуда он меня, да и Марью знает? И для чего спрашивает? Как бы еще хуже чего не вышло!»

Хунхуз отдал какое-то приказание – и веревки, стягивавшие локти десятника, были тотчас сняты.

– Садись, мало-мало кушай!»

Изумленный десятник присел; так как он ничего с утра не ел, – то пересилив страх, принялся за еду, недоумевая, зачем его хунхуз кормит, быть может, перед смертью?

«Хозяин» отдал еще какое-то распоряжение, и тотчас были принесены все вещи, отобранные у десятника, и между прочим – призовые серебряные часы, полученные им еще на военной службе.

– Бери твоя, – сказал хозяин.

Десятник все больше недоумевал.

Хунхуз улыбнулся:

– Тебе мало-мало думай! Четыре года назад тебе работай на Яблони у К.? – и хунхуз назвал фамилию крупного лесопромышленника.

– Работай!

– Тебе помнишь Василия, что рука топор ломайла; другой десятник говори – твоя нельзя работай, цуба Харбин! Тебе Марья говори – его Харбин ходи-кушай нет, – помирай есть! Марья шибко хорошо лечи – один месяц Василий работай есть!»

Десятник вспомнил – действительно был такой случай несколько лет назад, когда один из рабочих китайцев поранил себе руку. Китайца хотели рассчитать, но его жена заступилась за рабочего, и приобретя кое-какие сведения о перевязках во время своей службы сиделкой в больнице, – стала сама лечить больного. На ее счастье рука быстро зажила без особых осложнений; рабочий скоро ушел и о нем все забыли.

– Смотри! – сказал хунхуз и протянул левую руку. У основания большого пальца тянулся большой шрам.

Тогда только десятник догадался, кого он видит перед собой, и сладкая надежда на спасение заставила забиться его сердце.

– Ну, – продолжал хунхуз, – бери твоя вещи и ходи домой. Скажи Марья-шибко хорошо!

И он опять отдал какое-то приказание своим подчиненным.

Через несколько минут десятник в сопровождении двух хунхузов-проводников пробирался через лесную чащу кратчайшим путем к своей конторе. В тот же день вечером предводитель хунхузов потребовал в свою фанзу одного из конвоиров, сопровождавших десятника.

– Ты исправно доставил десятника домой? – спросил он.

– Да, исправно, – отвечал хунхуз.

– Почему же ты не доложил мне по возвращении? – уже строже спросил главарь.

– Мы только что вернулись, Да Лао! – смутился тот.

– А как к тебе попали часы десятника?

Хунхуз, помертвел; из-за косого борта его куртки предательски высовывался кончик серебряного брелока в виде перекрещивающихся ружей, – тот самый, который висел на конце цепочки от часов у десятника.

– Мне… мне… подарил их десятник, – лепетал растерявшийся в конец хунхуз.

– А я что приказал?

– Да Лао, великий господин! Я виноват!

– Через пять минут хунхуз был расстрелян, а на другой день какой-то китаец вызвал десятника из конторы, отдал отобранные у него накануне одним из его проводников часы, и, рассказав все случившееся, – быстро скрылся.

…Хунхуз хунхузу – рознь…. Правда, в тех бандах, где хозяин ее, по-вашему главарь, поддерживает строгую дисциплину – там случаев бессмысленной жестокости, ненужных убийств или грабежа бедных людей почти не случается; но там, где дисциплина слаба, каждый хунхуз может своевольничать и творить всякие безобразия. А если в такой банде главарем станет еще человек без всякого чувства совести и чести, то тогда не только богатым людям, но и нам, бедным крестьянам-земледельцам, часто приходится очень плохо. Тогда одна только надежда на наши «туань-лянь-хуй» [Обученные военному делу объединения], так называют у нас деревенские добровольные милиции, созданные именно для защиты от хунхузов. Вы ведь знаете, что солдат у нас мало, да и расквартированы они там, где как-раз хунхузов мало, или их совсем нет; кроме того, солдаты очень неохотно дерутся с хунхузами: толи им неохота рисковать собой ради нас, толи неловко идти против своих бывших братьев.

Между солдатами ведь много бывших хунхузов. Во всяком случае, если на кого мы надеемся, – то только на нашу милицию. То, что я хочу рассказать вам, случилось в деревне Чао-ян-гоу, на южной дороге от Омосо к Нингуте. Дорога эта идет по правому берегу верхнего течения реки Муданцзяна, до его впадения в прелестнейшее во всей Маньчжурии озеро, называемое Биртынь или Да-ху. И хотя именно здесь то и зародилось маньчжурское государство, но рассеянные всюду валы и городища представляют собою остатки не маньчжурских городов, а какого-то другого, более древнего государства, существовавшего на этом месте до маньчжур, Бахая, что-ли.

Кое-где остались здесь еще старые усадьбы настоящих маньчжурских семей, говорящих у себя дома по-маньчжурски; но у них ничего о прошлом узнать нельзя, потому что они народ не образованный.

И места же здесь красивые! Все лес и горы; но не те дикие и непроходимые горы, которые, говорят, тянутся дальше на восток, – а целый, донельзя запутанный лабиринт невысоких хребтов, отдельных сопок, перевалов, ущелий и долин с бесконечным количеством чрезвычайно извилистых рек, речек и ручьев. Мест, удобных для пашни, не так уж много; но леса, а в лесу зверя – сколько угодно.

Кругом на много верст, на север и запад, до Нингуты и Гирина, а на восток и юг, Бог знает, до какого места нет крупных городов и поселений, а, следовательно, нет и солдат.

Словом, этот край – благодатное место для хунхузов. Они здесь всегда водились; есть и теперь.

Солдат в этих местах, как я говорил-почти нет, да и слава Богу – без них лучше. Поэтому для защиты от хунхузов, как в нашей деревне, так и в соседних: Гуань-ди, Ган-цзы, Ша-хэ-ян-эр, Да-дан цзы, Да-шань-цай-цзы и т. д., везде образованы добровольческие милицейские отряды.

Мне только что минуло шестнадцать лет, я тоже поступил добровольцем в наш деревенский отряд и с гордостью, хотя и обливаясь потом, таскал старую берданку во время наших редких строевых учений.

Дома у моего отца было большое хозяйство; всего было вдоволь – знаете, как в зажиточных китайских усадьбах: и хлеб свой, и скот есть, и огород; сами ткали и красили дабу, сами и водку гнали. Ну словом, как у вас говорится – был дом полная чаша. Работников у нас было несколько человек, но отец заставлял меня и братьев работать наравне с работниками.

Однажды мы с отцом были в фанзе. Кто-то со двора крикнул, что свиньи ушли в поле. Отец взглянул на меня, я понял и тотчас побежал, чтобы загнать свиней домой. Но, когда я их гнал, то увидел, что наши кони также забрели на дальнее поле, засеянное гаоляном. Поэтому, загнавши свиней, я побежал за лошадьми. Но хитрая скотина, увидев меня, стала потихоньку уходить все дальше и дальше, так что я должен был сделать круг версты в две, чтобы обойти их.

Только что я собрался было гнать коней домой, как случайно я увидел в стороне, по дороге на Да-дан-цзы, медленно ехавших шестнадцать человек верхом. Я испугался, потому что у каждого из них были ружья за спиной, и я упал между грядками гаоляна, но так, чтобы мне было все видно. Как только они скрылись за складкой местности, я бросился бегом домой и рассказал отцу.

Сомнения что это были хунхузы не было – кто же ездит с ружьями в наших краях? Отец тотчас дал знать начальнику нашей милиции Ли Юн-си. Тот в одну минуту собрал весь наш отряд, и мы бегом, прямым путем через поля, направились наперерез.

Дорога на Да-дан-цзы делала здесь большой крюк, и на ней было несколько топких мест, так что хунхузы должны были задержаться, и мы успели раньше их добраться до глубокой промоины, находившейся около дороги и заросшей кустарником. Тут мы и залегли.