© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Если вы внимательно взглянете на карту нашего Южно-Уссурийского края с окружающим его районом, то вас удивит одно обстоятельство: на всем протяжении нашей государственной границы, начиная от пограничного столба литера Л. (севернее озера Ханка) до столба XI (близ Новокиевского), через нашу границу проходит в сущности лишь одна грунтовая дорога от станции Полтавской до г. Санчагоу.

Есть еще несколько троп от Турьего Рога на Фынь-ми-шань-цзы; от Барабаша на Тумын-цзы (которую несколько лет охранял знаменитый Гасан – штабс-капитан восьмого Восточносибирского стрелкового полка, – турок, взятый в плен в 1879 году, затем крестившийся, женившийся на русской и навсегда оставшийся в России); и две тропы от Сидими на речку Тумыньцзян.

И это на протяжении 340 верст!

Само собою напрашивающееся объяснение этого явления то, что по границе идет, вероятно, труднопроходимый горный хребет. Ничуть не бывало! Горы этого района совсем не так дики, как кажутся, и дорог, связывающих наш Южно-Уссурийский край с прилегающим китайским районом (Хуа чуань сянь, Дунъин или Санчагоу и Ван-Цин-Сян) было бы гораздо больше, если бы этот район… не принадлежал хунхузам. Железная дорога, перерезавшая эти места, в сущности нисколько не изменила положения дела.

Южная часть нашей пограничной полосы в этих местах заселена главным образом корейцами – русско-подданными; северная – казаками, и по берегу озера Ханка – крестьянами. Отношения между нашим и китайским населением установились весьма странные: не то состояние войны, не то вооруженный мир. Постоянные столкновения, жалобы с нашей стороны на нападение хунхузов и прочее. А между тем те-же казаки сплошь и рядом нанимаются к китайцам охранять маковые поля «от хунхузов» в период сбора опиума-в июле месяце. В Турьем Роге, например, еще недавно (до появления на реке Мурени китайцев-переселенцев, не хунхузов) пользовались и лесом по ту сторону границы, и рыбу ловили, беспрепятственно охотились и т. п. Это им разрешалось, во-первых, потому, что они были покладистее казаков, а во-вторых – потому, что в северной части этого района с китайской стороны нет золота.

Южнее-же, примерно начиная от Сяо-Суйфын, – горы почти сплошь золотоносные, и водворившиеся там «хунхузы» были бы недурными соседями при одном условии: чтобы никто из, «посторонних» не проникал к ним ни с нашей стороны, ни с китайской.

Вот этот-то переход через границу, стремление «поискать» там кой-чего, а при случае – и «молча попросить» что поценнее, – и являются основными причинами столкновений. И в самом деле: выросли панты у оленя, или осенью ревет изюбрь, или мясо нужно-а у Барабашевской Левады кабанов столько, что хоть в хлев загоняй… Ну как тут не пойти на охоту? Пойдешь и забредешь за границу. А как ее определишь, где эта черта? Южнее еще под Барабашем по пограничной черте тропа есть; а дальше к северу она ничем не обозначена, так что многих пограничных столбов и найти нельзя.

Словом, «хунхузы» от наших отмежевались; не смей ходить сюда. И пока это требование исполняется, – все благополучно; раз оно нарушено – столкновение почти неизбежно.

Особенно часты посещения хунхузов местности около поселка А. Это объясняется тем, что казаки поселка отличаются особой «предприимчивостью».

Был в этом поселке казак Бухрастов, состоятельный хозяин и местный кулак, недолюбливаемый даже своими односельчанами за свою крутость и чрезвычайную скупость. Молва довольно определенно приписывала его богатство охоте на «фазанов» (т. е. китайцев) и на «белых лебедей» (корейцев).

В один год в июле, – было это уже лет пятнадцать тому назад, – Бухрастов подобрал человек пять своих приятелей и пошел с ними на охоту. Вернулся дней через шесть; мяса не привез, – но охота была удачна: несколько корешков женьшеня, пару хороших оленьих пантов, уже сваренных, да горсточку золотого песка привез Бухрастов домой, – и все выгодно сбыл китайцам в Санчагоу.

Был у Бухрастова сын – Митя, мальчик лет десяти, шустрый, бойкий и своевольный мальчик, в котором отец души не чаял. Однажды мальчик, очень любивший лошадей и бывший уже недурным наездником, поехал верхом по тропе на запад и забрался довольно далеко в горы. Попались ему на встречу три китайца тоже верхом, и спросили мальчика, куда он едет. Тот ответил, что никуда-просто гуляет. Когда китайцы похвалили его коня довольный мальчик разговорился, рассказал кто он такой, и похвастал, что его отец – самый богатый казак в поселке. Китайцы кое-как говорили по-русски, а Митя, как и все местные казачата, болтал много по-китайски, так что они хорошо понимали друг друга.

Затем китайцы что-то потихоньку обсудили между собой, и, повернув коней назад, предложили мальчику ехать к ним «в гости». Митя стал отказываться, но китайцы, продолжая его уговаривать, успели сначала завладеть поводом от его коня, а затем заставили его обменяться конями с одним из китайцев, и быстро поехали на запад.

Мальчик увидел, что дело плохо, и обдумывал, нельзя-ли бежать; но скоро убедился, что это невозможно: бывший под ним китайский конь совсем его не слушал и ни под каким видом не хотел уходить в сторону от остальных коней.

Китайцы несколько раз бросали тропу и уверенно пробирались целиком без пути, между горами; видно было, что местность им отлично знакома. Стало уже темнеть, когда китайцы остановились в глухом лесу около «дуй-фанцы» [Зверовая избушка – Здесь и далее примеч. автора] и сняли с седла измученного Митю.

В фанзе было человек десять китайцев, часть их сидела на кане, куря трубки, другие лежа курили опий, при слабом свете невыносимо чадивших, масляных светильников, можно было различить несколько ружей, повешенных на стенах или лежавших в углу у кана.

Мальчик понял, к кому он попал, и испугался, но он знал, что перед хунхузами нельзя выдавать своего страха, – и поэтому бодрился. Приехавшие китайцы что-то докладывали пожилому китайцу со злым испитым лицом и родинкой на левой щеке, – по-видимому их предводителю, – причем не раз упоминалась фамилия Бухэласту – Бухрастов.

Митю поставили перед предводителем, и последний через одного из приехавших китайцев стал подробно расспрашивать про отца, его занятия, богатство и т. п. Мальчик осторожно отвечал, инстинктивно понимая, что неосторожным ответом он может навредить отцу, и недоумевал, почему китайцы были так довольны, когда узнали, что он единственный сын у отца. Ему дали поесть и положили спать на кане между китайцами. Растянувшись на теплом кане, сжатый с двух сторон соседями, Митя стал строить планы, как бы бежать отсюда, но с одной стороны он увидел, как сменялся часовой, очевидно карауливший фанзу снаружи, а с другой Митя и не заметил, как он, измучившийся днем, крепко заснул и проснулся только утром, когда все китайцы были уже на ногах.

Мальчика перевели в боковую пристройку без окон и заперли двери на замок. С этого момента его стали очень плохо кормить и грубо обращаться; а когда мальчик попытался раз бежать, – его жестоко избили и, продержавши целые сутки связанным, – пригрозили, что если он еще пробует бежать – то помимо телесного наказания он все время будет лежать на сыром грязном земляном полу связанным по рукам и ногам… Этого мальчик боялся больше всего, и больше не делал уже попыток бежать.

Между тем, обеспокоенный пропажей сына, отец Бухрастов всюду его разыскивал. Нашлись люди, которые видели, как мальчик скакал на своем любимом гнедом коне, направляясь к горам. Соседи успокаивали отца говоря, что, вероятно, конь сбросил мальчика, и он скоро пешком вернется домой; но прошел день, два три – не возвращались ни мальчик, ни Гнедко.

На четвертый день мальчишка-казачонок пришел с поля и принес листок китайской бумаги, сказав, что эту записку ему отдал какой-то китаец и велел отнести Бухрастову.

Бумажку принесли Бухрастову. Он развернул ее и увидел русские каракули, написанные карандашом: «Бухоластофу мало-мало капитана», разбирал он.