«Тебе шибко хунхуза есть тебе хочу сына назад ходи первый сонца восьмой месяц положи десять тысяч рубли сопка дорога первый бога фанза».

Казакам, прослышавшим про записку и привыкшим к языку китайцев, не стоило труда расшифровать записку:

«Уряднику Бухрастову. Ты – разбойник. Если ты хочешь, чтобы твой сын вернулся, то первого августа (по китайскому календарю) положи 10.000 рублей в кумиренку, стоящую на первом перевале по дороге в горы».

Бухрастов очень любил своего сына, но деньги любил еще сильнее. Кроме того, у него, быть может, и не было такой суммы… Поэтому он на другой же день написал хунхузам ответ, клятвенно уверяя, что у него нет и пятой части требуемой суммы; затем, захватив для охраны двух односельчан, он поехал по известной уже нам тропе, на которой, верстах в десяти от поселка, стояла маленькая кумирня. Такие кумирни строятся китайцами в честь местных духов гор почти на каждом перевале; они обыкновенно не выше двух-трех аршин, а то и меньше. К задней стене внутреннего помещения приклеено изображение одного или трех божеств; перед ним стоит чашка с пеплом, в который втыкают курительные палочки, – или же просто лежит камень.

Бухрастов с товарищами подъехал к кумиренке, на переднем фронтоне которой красовалась отлично высеченная в сером кирпиче надпись: «Гэн-гу-и-жан» [Был в древности один человек].

Казаки слезли с коней и Бухрастов положил свое ответное письмо в кумирне под чашку с пеплом.

Казаки внимательно осмотрелись кругом-нигде не виднелось ни души. Было тихо и спокойно, и только вершины высоких отдельно стоящих дубов, – остатков когда-то росшего здесь сплошного леса, – своим шелестом возбуждали в душе какое-то жуткое чувство, которое испытывается обыкновенно в лесу и на кладбище.

Казаки двинулись в обратный путь и не заметили, что пара зорких глаз не пропустила ни малейшего их движения…

Через два дня Бухрастов попросил одного из своих товарищей съездить к кумирне посмотреть взято ли ero письмо, или нет. Казак приехал к кумирне и заглянул в нее там ничего нe изменилось; конечно письмо Бухрастова не тронуто… Но каково же было его удивление, когда он, приподняв чашку, увидел вместо бывшего здесь раньше белого листа бумаги, лежащий китайский конверт с красной полосой по средине! Очевидно, – это был ответ.

Казак взял письмо и спешно двинулся назад.

Бухрастов с трепетом разорвал конверт и прочитал написанные по-русски прежним-же почерком каракули:

«Тебе шибко машинка есть нова месяца первый сонца тащи пять тысяч. Моя кончай меняй нету. Деньги нет тебе сынка ей бога помирай есть».

Смысл письма был слишком ясен – Бухрастов решил уже в душе выполнить требование хунхузов, – но предварительно поехал заявить начальству – поселковому и станичному атаманам. Те оба в один голос стали его отговаривать, уверяя, что можно мальчика спасти, и деньги сохранить; нужно только обмануть хунхузов.

Бухрастов согласился, и они сообща выработали план действий. Решено было в назначенное хунхузами время положить на указанное место пакет с белой бумагой, – и в то же время незаметно окружить местность вокруг кумиренки. Хунхузы пришлют одного из своих взять деньги; захватить этого хунхуза будет не трудно, и тогда, конечно, хунхузам придется выпустить мальчика, чтобы добиться освобождения своего пленника.

Так и было сделано. Срок наступал через два дня. Целая ватага казаков во главе с поселковым атаманом поехала в горы; человек шесть из них спешились, не доезжая с полверсты до кумиренки, чтобы незаметно оцепить местность, а остальные шагом въехали на самый перевал.

Все по-прежнему было тихо, только изредка перекликались какие-то птицы. Нигде не было видно ни души.

Бухрастов положил толстый пакет с бумагой под чашку в кумирне, вместе с товарищами спустился с перевала и медленно отъехав версты две, остановился и стал ожидать, когда засада приведет хунхуза; ведь хунхузы теперь наверно установили наблюдение за кумирней и должны уже знать об их приходе!

Прошел час, два, три. Наступил вечер. Уже стемнело, – а с западной стороны все не слышно никакого шума.

Бухрастов сильно волновался. Наконец послышались шаги это вернулась засада, никого не захватив. Смущенные люди заявили, что сидеть или лежать всю ночь в лесу под росой им было невмоготу; они решили спуститься вниз и обогреться, – но перед уходом решили удостовериться, на месте-ли «деньги».

Пакет исчез…

Обескураженные казаки не знали, что делать. До утра судили – рядили, а утром осмотрели все кругом-но никого не нашли и вернулись домой.

Станичный атаман, к которому тотчас поехал нарочный с донесением, – очень встревожился и решил, что нужно выручать мальчика силой.

На другой день собрался отряд казаков человек в пятьдесят с ружьями, который двинулся по тропе на запад и скоро втянулся в горы.

Ехали казаки неуверенно – ближние места они знали хорошо, а дальние – плохо; кроме того, и хунхузов опасались. На другой день они разыскали в лесу зверовую фанзу.

Страшное зрелище ожидало их. Перед фанзой к стволу дерева был привязан труп Мити, зверски убитого…

Убийцы, конечно, найдены не были.

Все новости в городах разносятся неизвестно как, – но чрезвычайно быстро, и скоро все хунхузские общины, жившие на двести верст в окрестностях, знали о случившемся.

Дня через три к атаману шайки, убившей Митю, явился высокий рябой китаец в сопровождении двух вооруженных телохранителей, и, обращаясь к нему, сказал:

– Ли да-га-да (то есть Ли, по прозвищу Большая бородавка)! Ты не достоин звания, «независимого храбреца»[Так себя называют хунхузы]. Убирайся со своими людьми вон из этих гор навсегда!»

– Ты, ты… а ты кто такой? – закричал взбешенный атаман.

– Я-Чжан Лао-эр», – спокойно ответил пришедший.

– Чжан ма-цзы, Чжан ма-цзы (то есть рябой Чжан), – пошел почтительный шепот между присутствующими хунхузами, а Ли да-гаду точно холодной, водой облили.

Он поклонился и сказал:

– Слушаю, господин!

Рябой Чжан был главой самой большой хунхузской общины и владельцем самой богатой золотой россыпи этого района; но жил он значительно южнее, – и поэтому северные общины в лицо его не знали. Но одно имя его внушало почтение и страх, и ослушаться его приказания еще никто не осмелился.

Чжан Лао-эр спокойно повернулся и вышел, провожаемый почтительными, хотя и злыми, взглядами банды Ли да-гады.

Через день Ли со всеми своими людьми, забрав все, что только мог унести с собой, и сжёгши то, чего не мог взять, ушел куда-то на запад. По слухам, он где-то за Бодуне и сейчас грабит монголов.

Лет за пять перед великой войной, почти на всех наших лесных концессиях в Маньчжурии усиленно стали пошаливать хунхузы, облагая податью (правда не очень значительной) китайские артели, работавшие на концессиях, – а иногда требовали и от администрации предоставления им провизии, одежды, патронов, ружей и пр.

Занимались этим, большей частью, мелкие шайки; но иногда в том или другом районе собирались такие значительные скопища, что против них посылались и наши отряды, и китайские войска. Наши – большей частью возвращались благополучно назад, не имея возможности догнать заблаговременно предупрежденных хунхузов; китайские же – или били хунхузов, или сами бывали биты.

Однажды шайка хунхузов нагрянула на китайскую артель на концессии С. Рабочие или не могли, или не хотели удовлетворить требований хунхузов, ссылаясь на контору, не приславшую муки и прочих припасов.

Тогда большая часть хунхузов ушла из становища, а оставшиеся пошли к конторе, и подстерегши указанного им китайскими рабочими русского десятника этой артели, – схватили его, порядочно избили, так как он сопротивлялся, и повела его к предводителю.

Положение десятника было незавидное: он сопротивлялся, потому что знал, что его без солидного выкупа, наверное, не выпустят; а возможно, что ему грозит и чего похуже…