Это была моя любимая греза, самое сокровенное мечтание, которого я не смел позволить себе наяву, но которое раз за разом беспрепятственно вторгалось в свободное от запретов разума ночное сознание. Однажды я спросил отца Деметрия, как быть с грехом, содеянным во сне: молить о его прощении также, как если бы он был совершен наяву, или забыть? Отец Деметрий сказал: в ночных дремах нет нашей вины, однако они суть отголоски дневных дум. Скверно поступив во сне, нам следует просить Господа об избавлении от дурных мыслей, делающих грех желанным. Я просил, однако моя греза упорно не желала меня покидать.

Видение заструилось сквозь мрак, рассеченный падающим от окна лунным светом. От движения тонкая ткань льнула к телу, делая видимым то плечо, то абрис бедра, то колено. Крыльями взметнулись руки, расплетая ленты пеньюара. Такого не бывало прежде в моих снах, но, верно, горе и усталость сорвали последние барьеры, являя предо мной ту, о которой я не смел мечтать наяву. Ткань взметнулась и осела на пол, обнажая четкие линии. Я не мог отвести взгляда от хрупкого девичьего стана: узких плеч, маленьких грудей с темными тенями сосков, тонкой — в охват ладоней — талии, ровных и гладких бедер, переходящих в стройные голени с изящными лодыжками и крохотными ступнями, на которых я готов был перецеловать каждый пальчик. Сам дух воздуха сошел ко мне, соткавшись из грез и лунного света.

Моя легкокрылая сильфида сделала шаг, другой. Заскрипели половицы. И вдруг меня пробило, точно электрическим разрядом: это не сон. Передо мной во всем совершенстве своей наготы стояла настоящая, невымышленная Январа. И она была прекраснее любой из грез.

Я вскочил, от состояния полудремы разом переходя к пробуждению, подхватил с пола упавший пеньюар, принялся кутать девушку:

— Януся, что же вы, Януся. Не нужно, опомнитесь!

Мои движения были неловки и торопливы. Сквозь невесомую ткань я ощущал тепло ее кожи цвета расплавленного лунного серебра, и она жгла мне ладони, словно я пытался удержать жидкий металл в горсти. И чем быстрее я стремился избавиться от искушения, тем вернее жар проникал вовнутрь. Постепенно огонь охватил меня целиком, исторгая из памяти прощальное рукопожатие Габриэля. Огонь бился в моем сердце, застил глаза, гудел в ушах, заглушая голос рассудка.

— Мне не удается уснуть. Я сама не своя, точно потерялась между навью и явью. Так пусто в груди, так одиноко и стыло. Словно это не брат, а я лежу в гробу, погруженная в беспробудный сон. Разбудите меня, Микаэль! Дайте поверить в то, что я все еще живу!

Не обращая внимание на мои попытки прикрыть ее, Януся приблизилась вплотную, прислонила ладони к моему лицу, прижалась грудью к груди и, поднявшись на цыпочки, принялась покрывать мои веки, лицо, шею частыми легкими поцелуями.

Я попробовал отстраниться, пока еще мог удержать себя в руках.

— Януся, я не могу так поступить с вами. Ваш брат был моим другом. Здесь, в его доме, рядом с его мертвым телом, над которым рыдают плакальщицы…

Январа закрыла мне рот поцелуем, зашептала прямо в губы:

— Тссс! Молчите! Не говорите мне, что он мертв! Слышите, не смейте! Я не готова принять его смерть. Не так сразу, не столь неотвратно.

Ее тело, точно воск, таяло под моими руками. Я мог делать с ней, все что захочу, и она не останавливала меня, а напротив вверяла себя без остатка, чутко откликаясь на каждое касание и воздавая стократ. В темноте между нами проскальзывали крохотные голубоватые искорки, какие появляются вокруг наэлектризованных грозой предметов.

— Позвольте, я провожу вас в вашу комнату, — я попробовал подтолкнуть Янусю к двери, но она забилась в моих руках, обвила за шею, накрепко сомкнув пальцы на затылке. — Памятью вашего брата заклинаю, не испытывайте меня!

— Память! Какая удивительная вещь! Человека уже нет, а память о нем живет.

Мне вдруг пришли на ум строки, которые Габриэль читал однажды в беседке заброшенной усадьбы. Образ друга с цветком в руке вспомнился ясно, следом всплыли и стихи. Я принялся читать их для Януси, потому что пока я говорил, у меня был повод продлить нашу нечаянную близость вместо того, чтобы отправить девушку в ее в спальню и забыть о случившемся, как подобает любому порядочному человеку.

Память, моя ты память,

Роза моя с шипами,

Тяжесть, что давит плечи,

Свет, что палит и лечит.

Ты за моей спиною

Осенью и весною.

Днями, ночами, снами,

Бликами и тенями,

Смутными временами,

Светлыми временами, -

Тонкой стальною пряжей

моей жизни вяжешь.

Радостью и бессильем,

Песнею легкокрылой,

Птицею поднебесной

Весь я в тебе воскресну!

— Это ваш брат написал. Он был человеком многих талантов.

— Вы ведь долго дружили, да? Многое пережили вместе, многое разделили. Столько дней из жизни Габриэля прошло мимо меня, и я никогда, никогда о них не узнаю. Не узнаю, о чем он думал тогда, что чувствовал. Прежде я могла спросить его самого, но постоянно откладывала на потом, а теперь… Не гоните меня прочь! Помогите восполнить утраченное, поделитесь мгновеньями его жизни!

Ее требовательный шепот, ее неумелые, но настойчивые ласки, сладость и аромат ее первой весны пьянили сильнее крепкой уланской жженки[1]. Я едва мог соображать. Я путал реальность со сном, я терялся в ощущениях: чувство вины, влечение, благоговение, невозможность происходящего, — все это, перемешавшись, разило наповал.

— Вы согласны, Микаэль? Скажите да, так надо.

Шепот Януси был также осязаем, как и касание мягких полураскрытых губ, как и скользящие по моим плечам ладони. Вся моя жизнь сосредоточилась в ее нежных руках. Казалось, если она остановит их сейчас, мое сердце остановится следом.

— Януся, я…

Она опустила ладони мне грудь, разом выбивая весь воздух вместе с не родившимися словами, затем на живот и очень робко — ниже. Никогда прежде я не терпел столь сокрушительного поражения, и никогда прежде оно не было таким желанным.

— … согласен.

Януся подтолкнула меня назад, еще и еще, пока я не оказался около кровати. Увлекая девушку за собой, я откинулся на спину, обнял Янусю крепко-крепко, боясь, что она вырвется из объятий и растает во тьме. Я не ощущал ее веса, но упругость молодой плоти, гладкость кожи с привкусом морской пены делали Январу куда более реальной, чем все, что меня окружало. Ее кудряшки щекотали мне лоб, когда она пила из моих губ воздух одним дыханием на двоих.

— Еще, Микаэль, еще! Вы согласны?

— Согласен, — точно в горячке повторял я в ее растворенные губы и тотчас сцеловывал свой шепот прочь.

Ее тело дрожало и трепетало, как натянутая тетива. Она была моим немыслимыми, небывалым чудом. Я старался объять ее целиком, не оставляя ни частички на потом, не доверяя завтрашнему дню. Затаив дыхание, я целовал мягкие волосы Януси, губами считывал пульсацию жилки на ее виске. Я искал изломы крыл на острых выступающих лопатках, следовал изгибу ее позвоночника, заставляя Янусю выгибаться и прижиматься ко мне все плотнее и плотнее, точно она тонула, а я был ее единственной надеждой удержаться на поверхности. Обжигаясь, спешно и жадно я слизывал лунные блики с ее алебастровой кожи, напитываясь сладостью и негой. Я стремился и никак не мог постичь тайну, что таила в себе ее женственность, тайну, приковавшую меня к ней с первого взгляда и до скончания веков.

— Пожалуйста, Микаэль… сейчас… ответьте: вы согласны?

— Согласен, — шептал я, едва ли понимая, о чем идет речь, но отчаянно желая отдать Янусе все, в чем она нуждалась: свое согласие, свою любовь, свою жизненную силу.

Это был обжигающий миг полного единения — с ней ли, с целым безбрежным миром. Ее невероятно отзывчивое тело содрогалось в моих объятиях, ее стоны звучали гармониями бытия, ее глаза — изумленные, распахнутые настежь — превратились в космос, с огромной скоростью летящий мне навстречу. И я потонул в ней. И больше не было ничего.