— Тихо, тихо, — зашептала тень голосом Звездочадского, и наваждение сгинуло.

Я лежал на полу, укрытый шинелью. Колола набросанная на доски солома, из тьмы проступал низкий дощатый потолок, в печи потрескивали догоравшие угли да скреблась мышь под половицей.

— Мне привиделся дурной сон, я разбудил вас! — зашептал я. Мне было неловко, что человек, которому я стремился подражать, стал свидетелем моей слабости.

— Не берите в голову. Я дольше вашего на войне и уверяю, что в своей беде вы не одиноки. О том не принято судачить в гостиных, но кошмары частые спутники солдат. Коли желаете, могу вас от них избавить.

— Вы врач? — удивился я. Облик Звездочадского никак не вязался у меня с медициной.

— Так получилось, что я обладаю некоторыми способностями. Я не люблю распространяться о них, поскольку в лучшем случае они вызывают недоверие, а в худшем… Пару веков назад считали, будто за убийство колдуна с души снимаются грехи прошлые и будущие. Но вас я знаю довольно долго, поэтому смею надеяться, вы не станете преследовать меня с шашкой наголо.

Мне показалось, Звездочадский не лжет. Окружившая нас темнота скрывала лица. Под ее покровом легко было открыться собеседнику, и равно легко списать любые откровения на чары сна. Я не мог быть уверен, что разговор наш происходит наяву, как не был уверен в обратном. Я точно плыл по реке, чье течение замерло между наваждением и действительностью, не решаясь вынести меня к одному из берегов[5]. Противоречивые чувства овладели мною: с одной стороны, церковь строго осуждала колдовство и тех, кто к нему прибегал, с другой соблазн избавиться от терзавших меня кошмаров был велик.

— Мне неловко обременять вас, — запротестовал я больше в ответ на свои мысли, нежели на предложение Звездочадского.

— Это будет несложно.

Передо мной возникло лицо отца Деметрия, который, я точно это знал, не одобрил бы моей минутной слабости.

— Хотя я и признателен вам за участие, но попробую управиться со своими бедами сам, — твердо сказал я.

— Воля ваша.

В темноте я угадал, как Ночная Тень пожимает плечами. Также неслышно как появился, он воротился на свое место. С его уходом теченье реки времени возобновило свой бег, и меня сморил сон, на сей раз полный самых радужных мечтаний.

Волею обстоятельств да, пожалуй, собственного безрассудства, наш эскадрон вырвался далеко за линию фронта, и мы вынуждены были поджидать подхода остальных частей. Мы квартировали в усадьбе, столь огромной, что каждый мог выбирать приют сообразно своему вкусу и привычкам. Мне достались господские комнаты, где на каждом шагу попадались свидетельства поспешного бегства прежних хозяев — разваленные вещи, красивые и уродливые вперемешку. Осколки разорвавшихся снарядов лежали поверх тончайших тканей, порванные нити жемчугов тонули в пыли осыпавшейся штукатурки, рядом с ними валялись письма на непонятном языке да образчики неоконченной вышивки.

От вынужденного безделья мы изнывали. Винтовки наши скоро стали начищены до блеска, прорехи на мундирах залатаны, оторванные пуговицы пришиты намертво. Стрельба по пустым бутылкам перестала нас занимать, потому что мы жаждали настоящей битвы. После писем домой самым излюбленным занятьем сделались беседы, но и в них прежде всего мы вспоминали о доме. Ах, какими сладостными представали родные места в этих рассказах! С той же силою, что прежде стремились прочь, теперь мы мечтали о возвращении: как перецелуем родных и близких, как пройдем знакомыми местами, как после молитвы выйдем из храма и под необъятным куполом неба в благоговейном почтении припадем к родной земле.

Вследствие таких разговоров мне вскоре начало казаться, что эта усадьба в сотнях верст от родных мест имеет некое глубинное сходство с поместьем, где я родился и вырос. Во власти своего deja vu я отправлялся бродить по парку с длинными аллеями вековых деревьев, мощные корни которых переплетались, точно клубки змей, а в конце непременно светилось оконце в форме замочной скважины. В их сумрачном обрамлении я ощущал себя лилипутом, заплутавшим среди сказок и снов. При большом воображении можно было обмануться витавшим вокруг запахами и атмосферой дремотной тишины, и я охотно поддавался обману, закрывая для пущей верности глаза и позволяя наитию вести меня по тропинкам. Однажды, пока я так развлекался, чувства привели меня в место, куда я до сей поры не забредал.

Здесь под сенью деревьев блестело зеркало небольшого пруда, в центре которого высилась бронзовая фигура девушки с кувшином. Возле пруда, увитая кустами бледно-голубых роз, стояла беседка. Парк без беседки, что тело без души — так говорили у нас дома. Ведомый любопытством я двинулся вперед, но замер на полпути, когда понял, что сей укромный уголок привлек не только меня. В беседке, спиною ко мне стоял Звездочадский. В руке он держал только что сорванный цветок.

Я развернулся было уйти, но Ночная Тень, не оборачиваясь, окликнул:

— Михаил, это вы? Не правда ли, здесь хорошо? Как свеж и прозрачен воздух! Как струится солнечный свет сквозь листву! А розы, вглядитесь, они точно сошли с храмовых фресок!

— С розой в руке вы и сами точно сошли со стены какого-нибудь храма, — согласился я. — Говорят, ваш тезка, архангел Гавриил, сплел для девы Марии три розовых венка: белый в знак ее радости, алый — из почтения к страданиям и желтый, чтобы ее прославить. Но я не припомню значения голубой розы.

— Тайна. Она символизирует тайну. У розы много значений: греки почитали ее символом бесконечности, для римлян она являла эмблему мужества и храбрости. Она же посвящена богу молчания Гарпократу. Персидские поэты считали ее живым существом, для менестрелей средневековья она была залогом любви и красоты. Что до меня, роза всегда казалась мне олицетворением памяти: столь же хрупка и также прочно хранит свои тайны, может доставить несказанное удовольствие, а может причинить сильнейшую боль. Каждый лепесток как лист в книге прожитой жизни, листать — не перелистать. Но что скрывается под их покровом? У младенцев, только пришедших в этот мир, памяти нет, равно и у стариков, готовящихся из мира уйти, память точно обветшалый гобелен, сплошь труха да каверны. А известны ли вам истории о людях, потерявших память? Когда из головы безвозвратно исчезает не какой-то краткий миг, но целая жизнь? Что остается от человека тогда? Там, за облетевшими слоями? Быть может, душа?

Право, я слыхал такие истории. Их рассказчики никогда не встречались со своими героями, и оттого они мало походили на правду. Я же годами рос в страхе перед человеком, давно переставшим существовать как личность. Я оставил попытки найти в отце некогда любимые черты, для меня он являлся символом того человека, которого я помнил. Встречая его день за днем, я не мог не задаваться вопросом о смысле существования безумцев. Отчего бы Создателю не забрать их, чтобы прервать их мучения и терзания окружающих? Я даже спросил о том отца Деметрия. «Нам не ведом замысел Творца, — ответил священник. — Мы можем только предполагать Его цели. Я допускаю мысль, что безумцы — мост к исцелению наших душ. Попечительством о них мы прежде всего спасаемся сами. Через них Создатель учит нас терпенью и милосердию».

На вопрос Звездочадского я беспомощно пожал плечами. Но Ночная Тень не ждал ответа. Вместо этого он принялся декламировать нараспев:

Память, моя ты память,

Роза моя с шипами,

Тяжесть, что давит плечи,

Свет, что палит и лечит.

Ты за моей спиною

Осенью и весною.

Днями, ночами, снами,

Бликами и тенями,

Смутными временами,

Светлыми временами, -

Тонкой стальною пряжей

моей жизни вяжешь.

Радостью и бессильем,

Песнею легкокрылой,

Птицею поднебесной

Весь я в тебе воскресну!

Говоря, Звездочадский сжимал цветок все сильнее, не обращая внимания на впивающиеся в ладонь шипы, лепестки отламывались и падали на пол. В конце концов в руке у Ночной Тени осталась лишь сердцевина, покореженная и измятая, которую он бросил следом. Как воплощение души та смотрелась в высшей степени неприглядно.