Он, однако, обрадовался вопросу. Губы его вскрыла неприятная усмешка, наружу выставились острые, мелкие, как у хорька, зубы.

— Одна сестра не лучше другой. Януся пользуется несомненным успехом. То всюду ходила с вами, теперь улыбается и кокетничает с Магнатским.

Януся и все, с нею связанное, было для меня святыней. Даже мысленно я не позволял себе думать о сестре Габриэля иначе, как с благоговением, а уж тем паче судить ее на словах.

— Я не хозяин Январе Петровне. Она вольна танцевать с кем пожелает, и это не касается ни меня, ни вас — холодно отвечал я, надеясь отбить у Горностаева интерес к продолжению беседы. Однако мои старания пропали втуне.

Горностаев оторвался от колоны, приблизился ко мне вплотную, отчего запах вина сделался нестерпимым.

— Да опомнитесь наконец! Неужели вы не видите, что вас дурят? Это же всеобщий заговор. Я единственный здесь не вру, потому как не верю в традиции и прочие анахронизмы. Я иду в ногу с наукой поболее, чем этот доморощенный философ Разумовский. Вы же умный человек, я подкину вам пищу для размышления. Пять лет назад Звездочадские стояли на грани разорения. Петр Пантелеевич был страстный игрок, после своей смерти он оставил семье лишь долги и ничего больше. Спросите вашего друга, чем он расплачивается с кредиторами? На какие средства его матушка ставит свои низкопробные пьески, а сестра устаивает музыкальные вечера? Как они рассчитываются за наряды от Жоры и Жоржа, как содержат слуг? Попросите Габриэля припомнить самые яркие из армейских историй, какими он бахвалился на днях. Перечитайте свои дневники, наконец! И тогда, быть может, вы начнете что-нибудь понимать.

Я не намерен был доле выслушивать гнусные измышления этого субъекта, а потому довольно резко оборвал его:

— Вы пьяны!

— Разумеется, пьян, иначе зачем бы мне являться сюда? Чтобы взирать на голые плечи дам, выставленные напоказ, точно туши в лавке мясника? Или расточать комплименты Арику с Лизандром, ровно таким же манером выпячивающими напоказ таланты? Увольте! Положим, у меня нет своих талантов, ну так я и не хвастаю чужими. Знаете, что я заметил? Люди, говоря о себе, начинают со слова «порядочный», но дальше, там, где по логике вещей должно следовать определение «подлец», они упорно твердят «человек». Я на титул порядочности не претендую ничуть, однако звание человека предпочел бы за собой сохранить. И по-человечески даю вам совет: бегите отсюда, бегите как можно дальше, бегите, пока не стало поздно, пока никому не пришло в голову воспользоваться вашим поистине блаженным неведением. Здесь живут только богачи, прочим в Мнемотеррии уготован один исход — Оblivion. Разница лишь в том, раньше это случится или позже.

— Я решительно не понимаю вас, — отвечал я. Мне был неприятен этот тип, оскверняющий нелепыми обвинениями Габриэля и его семью. — Как вы смеете оскорблять людей, которые называли вас другом и принимали у себя в доме? Ни слова больше, не то я буду вынужден требовать от вас удовлетворения на дуэли.

Моя угроза произвела на Горностаева отрезвляющее воздействие. Он беспокойно заозирался, голова его втянулась в плечи, словно улитка в раковину:

— Вот ведь нелепица какая. Я всего-навсего хотел открыть вам глаза, но вы, как и всякий слепец, отчаянно упорствуете в своей слепоте. Я умолкаю, дабы не быть застреленным либо самому не пристрелить человека, которого пытался предостеречь от беды. Вы не находите в том иронии судьбы? О, она куда большая насмешница, чем я. Приношу свои извинения.

Горностаев преувеличенно почтительно поклонился и смешался с гостями. Однако наш разговор имел весьма неприятные последствия. Тот самый страж, что сидел за столом рядом с Ангеликой, теперь обнаружился подле меня. От него веяло пороховым дымом и угрозой.

— О чем вы разговаривали? — спросил этот господин.

Мне был неприятен его вопрос и требовательный, не терпящий возражений тон, каким он был задан, тем не менее я отвечал:

— Дмитрий Константинович пьян, вот и несет ахинею.

— Я желал бы знать, в чем она заключалась. Ваши соображения мне безынтересны, я сам решу, ахинея то или нет.

— Как офицер и дворянин, я отказываюсь осквернять себя повторением его речей. Они оскорбительны для близких мне людей.

К этому моменту музыка, что сопровождала нашу беседу, умолкла, отчего мои слова и отказ прозвучали вполне отчетливо, исключая превратное толкование, и все же страж переспросил:

— Отказываетесь?

— Да, решительно и бесповоротно.

— Повторите-ка еще раз.

Порядком раззадоренный Горностаевым, я с трудом удержался в рамках обычной вежливости:

— Да что тут может быть неясного? Я же сказал вам, что…

— По какому праву вы пытаете моего друга? — прогремело рядом.

Точно ангел возмездия, за мною стоял Звездочадский. На его лице просматривалось то самое выражение гнева, которое я уже имел возможность наблюдать, когда он принес в штаб газету со статьей Писяка: та же меловая бледность, тот же перекошенный рот, те же горящие праведным гневом глаза.

— Я имел возможность уловить обрывок беседы между вашим другом и господином Горностаевым, — без зазрения сознался страж. — Долг службы велит мне выспросить вашего приятеля об обстоятельствах услышанного.

— Вы путаете служебное рвение с собственными амбициями. Не думаю, чтобы служба стояла превыше хорошего воспитания. Или полагаете, традиции писаны не для стражей? Михаил мой гость, так что коли хотите знать, спрашивайте с меня. А я, со своей стороны, полностью доверяю его порядочности и готов подтвердить вам любые его слова.

— Вашего свидетельства недостаточно.

— Вы ставите под сомнение мою честность? Здесь, в присутствии всех этих людей вы заявляете, будто я недостоин доверия? Вы переходите грани дозволенного, я требую немедленных извинений!

Оба — и страж, и Звездочадский, были предельно напряжены. Я легко мог вообразить проскакивающие между ними искры, от которых, будь они материальны, бальную залу в мановение ока охватило бы пламя. Разговор на повышенных тонах вызвал неизбежный интерес окружающих. В нашу сторону принялись оборачиваться.

— Не собираюсь извиняться за надуманные обвинения, какие вам было угодно вложить в мои уста, — отчеканил страж. Ноздри его раздувались, как у породистого скакуна, близ губ обозначились тонкие резкие морщины.

— В таком случае потрудитесь дать мне удовлетворение. Временем передоверять дело секундантам я не располагаю, поэтому жду вас завтра в семь часов утра на выезде из Обливиона, там, где стоит сожженный молнией дуб.

— Коли вам угодно стреляться, извольте. Завтра в семь я к вашим услугам, — коротко кивнул страж, принимая вызов.

Точно дожидаясь окончания этой ссоры, доселе молчавшие музыканты грянули вальс. Замелькали бархат и шелка, заскользили туфли по паркету, заискрились в сиянии люстр и газовых рожков драгоценности — остановившийся было мир закружился вновь.

Едва страж отошел, я приступился к Звездочадскому:

— Ну, скажите на милость, Габриэль, к чему вам понадобилось вызывать этого господина?

Ночная Тень подхватил меня под руку и повлек прочь из бальной залы. Мы миновали анфиладу гостиных, где по стенам было развешано оружие и картины, где стояли накрытые столы, а гости спорили, делились сплетнями, играли в карты или в бильярд.

Оставив шум и свет позади, Звездочадский остановился.

— Если бы не мое вмешательство, вы бы опять ответили отказом, и это развязало стражу руки. Согласно традиции, при троекратном отказе он имеет право принимать любые меры для установления истины. Я избавил вас от весьма унизительной процедуры допроса. Лучше ответьте, зачем вам вообще вздумалось выгораживать этого шута горохового Горностаева?

— Не просите у меня того, в чем я только что отказал стражу. Коли приметесь настаивать, я откроюсь вам, но умоляю этого не делать. Причина будет неприятна нам обоим.

Такое объяснение удовлетворило моего приятеля, он отступился.

— Алчность до чужих тайн не к лицу офицеру имперской армии. Пусть ваши секреты остаются при вас. Скажите лучше вот что: вы будете моим секундантом?