Тянет, и манит,

И тайны полна,

Но с каждым шагом все дальше она.

Так день за днем

К прошлому льнем,

Силясь угнаться за лунным лучом

В тщетной попытке спасти

Зыбкий свет.

Было — прости.

Было — и нет.

— Вновь Лизандр?

— Да уж куда без него! Лизандр — достояние Обливиона, хозяйки мечтают заполучить его к себе в салоны. Он безошибочно точно умеет давать имена явлениям и чувствам, о которых ты сам имеешь лишь смутное представление. А ведь он даже не был за пределами Мнемотеррии. Захоти Лизандр уехать, ему придется делать это тайно, иначе его просто не отпустят. Ему устроят здесь любой уголок империи или сопредельных земель, только бы он остался.

Едва Звездочадский сказал это, мне вспомнилась одна вещь, которую я давно хотел спросить у него, да не приходилось к слову.

— В Обливионе я повстречал женщину, ее зовут Лигея. Быть может, вам она знакома?

— Чем эта Лигея так вас покорила?

— Она читала стихи.

— И все?

— Мне сложно объяснить природу ее воздействия, ведь я не умею, подобно Лизандру характеризовать прицельно. Здесь все вместе: и манера говорить, и облик, и голос, и сами строки. Ее нужно слышать. Она будто меняла мир вокруг.

— Увы! Я бываю дома наездами. Разве и успеваю обежать друзей да раздать долги. Простите, что не могу удовлетворить ваше любопытство.

Звездочадский наклонился, поднял с земли небольшой округлый камень, который выбросила, наигравшись, река; подкинул его вверх, наблюдая, как тот поворачивается в воздухе, затем ловко поймал и спрятал в карман.

— Но что-то мы застоялись. Побежим наперегонки во-он до той вершины?

И он увлек меня в соревнование, неминуемо проигрышное для любого человека, если только он не обладает парой острых копыт или не родился горцем. Подхлестываемые духом соперничества, мы карабкались по крутому склону, цепляясь за выпирающие из земли корни, валуны, кривые стволы деревьев, колючие кустарники и даже за саму почву. Разумеется, Звездочадский достиг цели первым, и когда я, запыхавшись, поднялся, мой приятель уже стоял на плоской скальной площадке на вершине горы и подбрасывал в руке все тот же найденный на дороге камень.

— Сестра не рассказывала вам про эту гору?

— Я знаю, что в Мнемотеррии у каждой горы имеется свое имя. Януся и эту как-то именовала, погодите, сейчас попробую припомнить, — пытаясь отдышаться отвечал я.

— Не утруждайтесь. Она называется Гора грешников. Если подняться сюда с камнем в руке, да здесь его и оставить, считается, будто вы оставляете не камень, а свои грехи.

Я огляделся и приметил, что на вершине горы и впрямь собралось много камней: огромных, точно великаньи головы, и крохотных, не больше мизинца новорожденного, округлых, обкатанных течением реки, и острых, будто сколотых со скалы, замшелых, намертво вросших в почву, и гладких, сложенных в шаткие пирамиды, что рушились от мимолетного касания. Кто знает, какие лежали здесь изначально, а какие принесены жаждущими искупления грешниками.

— Но отчего же вы меня не предупредили? Я шел с пустыми руками. Второй раз этот подъем мне не одолеть.

— Хотите, отдам вам свой?

— Камень? Или грехи? — не удержался я от шутки.

— Камень. Или грехи, — невозмутимо повторил Звездочадский, метко забрасывая свою гальку в кучу камней, сложенную на открытой всем ветрам площадке.

Благодаря уроку скалолазания приготовления к балу удачно нас миновали. Когда мы воротились в усадьбу, возле дома уже стояла белоснежная карета букового дерева, вся в резьбе и позолоте. Бока ее были расписаны мудреными узорами, лакировка без единого пятнышка блестела как зеркало. В карету попарно были впряжены четыре лошади серой в яблоках масти. По случаю выезда их гривы и хвосты украшали яркие ленты. На козлах, отделанных новой лакированной кожей и украшенных богатым покрывалом, восседал кучер Звездочадских Тифон, облаченный в расшитый бисером жилет и четырехгранную шапочку, с которой на плечо залихватски свешивался лисий хвост; за ярко-синим поясом Тифона был заткнут короткий кнут.

При помощи слуг мы привели себя в порядок, облачились в парадные мундиры, кожаные с короткими голенищами сапоги и непременные на всех балах белые перчатки. Пульхерия Андреевна в зеленом платье и накидке со страусовыми перьями точно сбросила с плеч десяток лет: была весела, смеялась невпопад и пыталась кокетничать. Однако моим вниманием целиком завладела Януся. Я смотрел на нее словно увидел впервые в жизни, и не будь я уже влюблен, непременно влюбился бы сей же час, так пленительна, свежа и невинна она была, точно сама Аврора, сошедшая с небес на землю. Я не различал ни платья ее, ни жемчугов, но воспринимал весь образ целиком во всем его ослепительном сиянии; словно солнце он отпечатался на сетчатке моих глаз затем, чтобы преследовать до конца жизни. В отблесках розового цвета, исходящих от платья, фарфоровая кожа Януси казалась нежнее цветочных лепестков, щеки окрашивал легкий румянец, а синие глаза — взволнованные, оживленные, потемнели и точно подсвечивались изнутри, как подсвечивается всполохами молний предгрозовое небо.

Я помог Янусе забраться в карету и устроиться на обитом шелком сидении, заслужив незаметное пожатие руки. Девушка волновалась, и через это пожатие мне передалось ее волнение, я тоже забеспокоился, замаялся в неясном томлении, ожидая сам не ведая чего. Едва мы расселись, кучер воскликнул: «Но, родимые!», лихо свистнуло кнутовище, и карета понеслась, враз набрав скорость, будто мы ехали не в гости, а прямиком на бега. Сквозь лихорадочный стук колес я разобрал голос Звездочадского, которому маленькая победа в нашем шуточном состязании вернула хорошее расположение духа:

— Князь Сергей Михайлович крупный промышленник, его виноградники славятся далеко за пределами Мнемотеррии. У него, единственного в наших землях, есть винный завод. Так что, Михаил, если вам сделается скучно на приеме, смело можете напиваться, вина у Магнатского отменные.

— Ах, молодость! — покачала головой Пульхерия Андреевна, отчего в ее ушах заискрились два черных бриллианта величиной с голубиное яйцо. — Все бы ей напиваться да балагурить! Михаил, не слушайте моего сына, вам никак не может быть скучно, ведь у его сиятельства соберется цвет мнемотеррионского общества: чудеснейшие, образованнейшие, галантнейшие люди нашей эпохи. И вы, несомненно, станете центром их вниманья.

— Поверьте, любезная Пульхерия Андреевна, быть центром внимания как раз то, чего я по возможности стремлюсь избегать.

— Да что вы такое говорите! Все взгляды прикованы только к вам, головы оборачиваются вам вослед, о вас любые пересуды. Это так волнительно! По-доброму я вам даже завидую.

— Постарайтесь припомнить пару армейских историй, и успех вам обеспечен, — посоветовал мне Габриэль. — Наши мужчины больше путешественники, нежели воины. Армия им в диковинку, хотя диковин они повидали предостаточно.

Тем временем дорога пошла на подъем. Мы въехали в лес. В окно я видел высокие деревья, что живым коридором смыкались по обе стороны. Местами из земли выходили огромные валуны — то коричневатые, то голубоватые, то серые. Вот среди гущи стволов и ветвей показались ворота. Столбами им служили вековые валуны, кованые решетки складывались множеством черных полукружий, внутри которых блестели золоченые виноградные листья, перемежающиеся узорчатыми завитками лоз. Ворота венчал герб Магнатского в виде виноградной грозди. По случаю приема створки ворот были распахнуты настежь.

— Земли князя столь велики, что он не взялся обносить их оградой. Острословы шутят, будто они размером с маленькое королевство. Поместье — лишь малая часть владений Магнатского, оно как раз огорожено, — пояснила для меня Януся.

— Внушительный размах, — подивился я.

— Приберегите свои восторги до замка. Вот где размах, так размах, — отозвался Ночная Тень. — Среди местных жителей бытует легенда, будто княжеский замок был выстроен одновременно со стеной. Как по мне, так это досужие домыслы, однако они весьма популярны. Раз мы с Ариком предприняли целое путешествие сперва к стене, а затем к замку, чтобы сравнить камень, даже откололи по кусочку.