Я покачал головой.

— Что вы! Я едва знаю эту женщину, и уж конечно не смею думать о ней иначе, как с благодарностью.

— Хорошо. Тогда говорите, зачем вы пожаловали ко мне в лавку.

На мгновение я замешкался — весь это разговор сбил меня с толку, но быстро вспомнил о первоначальной цели визита:

— Я ищу подарки сестрам и матушке — то, что обычно любят женщины, быть может, бусы или зеркальце в красивой оправе, или пару пуговиц.

— Так не пойдет. Коли вы пришли ко мне, что-нибудь обычное совершенно не годится. Женское сердце безбрежно, как небесная высь, грешно обижать его равнодушием. Умение выбрать женщине подарок тот же талант, как и способность рисовать, или петь, или сочинять стихи.

Я беспомощно пожал плечами. Если с подарком для Януси у меня не возникало сомнений, то относительно того, что могло понравиться сестрам и матушке, я соображений не имел.

— Вы пособили мне, я пособлю вам. Вот, присядьте-ка сюда, и поведайте про своих сестер, — Гном придвинул ко мне колченогий табурет. Я опасливо сел на самый краешек. — Какие они? Что им по вкусу? Чем они занимают свои дни? Они схожи с вами сложением или лицом? Как они глядят, как говорят? Их смех звенит колокольчиком или журчит пением ручейка?

— У меня три сестры, — начал я, припоминая, что совсем недавно такое со мной уже было. — Старшую зовут Аннет. Она… она… средняя, Натали…

Порой самые простые и естественные вещи, такие как способность дышать или глотать, при вопросе в упор вдруг исчезают из головы, и чем мучительные думаешь о них, тем дальше они ускользают. Мною вдруг овладело то же чувство, что и на вечере у Аполлоновых: чем сильнее я напрягал память, тем прочнее увязал в пустоте. Я не знал о своих сестрах ничего, хотя был точно уверен, что у меня их три. Имя старшей было Аннет — произнеся его, я убедился в своей правоте. Однако вопреки всем мыслительным усилиям, имя оставалось единственным моим достоянием. Набор звуков, за которым не стояло человека. Я с детства отличался хорошей памятью на лица — увидев человека однажды, я безошибочно узнавал его при последующих встречах, на сколько бы лет они не отстояли. Но теперь точно невидимая рука стерла из моей памяти образы сестер, как стирают мел с грифельной доски.

— Средняя, Натали, — повторил я, надеясь, что мелодия знакомого имени воскресит в моей памяти лицо. Этого не произошло.

Гном участливо следил за моими потугами. Мне было очень неловко. В детстве мне не случалось, подобно другим детям, выдумывать себе друзей. Мне не мерещились чудища в платяном шкафу и феи в цветочных бутонах, со мной не заговаривали души умерших, — я был в полном ладу с окружающей действительностью, хотя по известным причинам она не вызывала во мне восторгов. Помню, как я завидовал героям из книг, обладавшим способностью уноситься в вымышленные миры — таланту, каким я был обделен начисто. Мир незыблемо стоял под моими ногами тем прочнее, чем сильнее мечтал я из него удрать, и это было доказательством от противного: вплоть до нынешнего момента я был твердо убежден в своей способности верно отражать существующее.

Теперь же я не мог себе доверять. Отчего моя память сделалась, точно траченное молью сукно? О чем еще я забыл, какие части своего «я» утратил? Я был близок к панике. Я готов был опрометью нестись к армейским медикам, каяться во всех смертных грехах, лишь бы они отыскали способ вернуть мне пропажу.

— Пожалуй, будет лучше, если я зайду в другой раз, — скороговоркой пробормотал я и поспешно вышел на улицу под жалобный всхлип колокольчика.

Точно оглушенный, брел я по Обливиону: по его прихотливо вывернутым улочкам, по крутым лестничным маршам, вдоль русла бегущей через город реки. Лица прохожих чудились мне размытыми пятнами, голоса сливались в единый гул. Быть может, я все еще сплю, внезапно подумал я. Быть может, сейчас я вижу продолжение того сна, в котором после вечера у Аполлоновых пытался отыскать историю Георгиевского креста? Или вечер у Аполлоновых тоже был сном, как и вся эта поездка, Обливион и Януся, и вскоре я пробужусь в лесу на ложе из волглой листвы от надсадного крика: «Подъем!». Чувства мои были смятенны, мысли — спутаны. Я боялся, что ранение что-то повредило в моем мозгу, а того пуще боялся, что во мне начали произрастать зерна безумия, поразившего моего отца, и сам того не замечая, я медленно обрушиваюсь внутрь собственного сознания.

Когда мы с отцом Деметрием ходили по деревням, он, сопричастный множеству людских судеб, делился своими наблюдениями о человеческой природе: «Людям свойственно переносить внутренний настрой на окружающий мир: так влюбленному юноше чудится, будто все кругом влюблены, а разочаровавшейся в жизни старик предрекает провал любым начинаниям». В этом было нечто от избирательной слепоты гадания: из канвы событийности я вытягивал те слова и явления, которые были созвучны моему нынешнему состоянию и позволил им задавать направление моим мыслям. Я охотно воображал, будто беспамятство разлито в воздухе Обливиона, и всех дышащих им, рано или поздно постигнет моя участь.

В этот день со мной приключились две встречи, какие я облек в цвета своего беспамятства. Первую ознаменовал воздушный шарик, перевязанный яркою лентой, что летел между домов, над усаженными цветами клумбами, над низким кустарником, то стелясь по земле, то взмывая под облака. Гонимый ветром, шарик направлялся к реке. Следом бежала девочка лет десяти, в платьишке, явно перешедшем ей от старших сестер, и латаном-перелатанном пальто, если первое шлейфом волочилось по земле, то второе, напротив, едва прикрывало спину и порядком сковывало движения.

Близ самой воды шарик зацепился за ветви раскидистого платана, и остался там висеть, бессильный вырваться из плена. Остановилась и девочка. Замерла, балансируя на камнях, запрокинула голову, разглядывая беглеца. От бега ее капор сбился набок, коса растрепалась. Через пару минут к этой девочке присоединилась другая, постарше.

— Я же кричала: хватай быстрей, — не успев отдышаться, наставительно сказала старшая.

— Я старалась изо всех сил, — отвечала та, что прибежала вперед.

— Кабы изо всех сил, он бы не сбежал.

Теперь уже обе смотрели, как под порывами ветра бьется среди ветвей шарик.

— Достану сейчас, — младшая решительно сбросила ветхое пальтецо и, наклонившись, принялась расшнуровывать башмаки.

Судя по всему, дети гуляли без присмотра. Я не знал, каких успехов достигли они в лазанье по деревьям, но твердо знал, что падение не сулит им ничего хорошего — платан вырастал из расщелины между камней, которые он раздвинул своим мощным стволом; сплетенные корни его терялись в глыбах с неровными острыми краями. Будь у меня дочь, я ни за что не позволил бы ей лезь на это дерево.

Девочка между тем избавилась от башмаков и в одних тонких чулках, из прорех в которых торчали босые пальцы, устремилась к стволу.

Я вмешался:

— Юные барышни, позвольте помочь вам?

Младшая обернулась, старшая воззрилась на меня, оглядела с головы до пят и вынесла вердикт:

— Вы высокого роста, у вас должно получиться. Жанна, погоди!

— Уверяю, что верну в целости вашу пропажу. У меня большой опыт забираться на разные высоты.

Я ничуть не кривил душой, — не единожды мы наблюдали за позициями неприятеля с деревьев или крыш близлежащих домов, попыхивая цигаркой и разделив краюху бережно сберегаемого в кармане серого хлеба. Не дожидаясь, когда Жанна согласится или, хуже того, передумает, я подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь платана, подтянувшись, взобрался на нее и дальше запрыгал по ветвям не хуже белки. Высвободить шарик не составило мне особого труда. Я обмотал ленту вокруг запястья и двинулся в обратный путь. Девочки восхищенно следили за моими прыжками. Спустившись с дерева, я подошел к Жанне и, став на одно колено, так что мое лицо оказались вровень с ее чумазым личиком, вложил ленту ей в ладошку:

— Как и обещал, в целости и сохранности.

Лицо девочки расплылось в улыбке:

— Хотите взамен узнать его историю? Я не украла его, нет. Шарик мне подарила одна красивая дама в парке. Она-то купила его сыну, но мальчишке шарик не понравился: «Вот еще, розовый. Это девчачий цвет! Не хочу, не буду». Вот дама и дала его мне, потому как мне все равно, какого он цвета.