Вспомнилось, что монахи, в отличие от мирян, нательные кресты носили на шее, на металлических цепочках, показывая таким способом своё раболепие перед Господом. А раз я долгое время томился, в смысле, лечился в сём весёлом заведении, почти что на положении монаха… Фух, разобрался, а то бы спятил от таких заворотов сознания на самом деле. Получается, что тамгу на шее носят только холопы.

Есть тамга для отличия добропорядочных купцов, странников, гонцов и прочих путешествующих от прочих лихих людей, включая разбойных и беглых. Хранится она чаще на поясе, иногда с браслетом на руке. Добывается у местных властей. У гудцов она тоже имелась, вырученная у чиновников псковского посадника. Исполнялась тамга обычно в виде деревянной, чаще кожаной таблички.

– Чего там с курой? – захотелось переключить внимание новых друзей на другие темы.

– У мя рыбья мнозе для тётки уловлено. Сей миг стрекну[289] и прилещу[290] ея, – вклинился рыбачок, желая приобщиться к нашей компании.

Парни быстро натаскали веток и полешков, соорудили костер, нанизали на прутики куски курицы и рыбы и расселись возле меня, выпрашивая случайно обещанную сказку. Будто дети малые канючили. Пришлось рассказывать. Куда деваться? Тренька хитро прищурился и заявил после прослушивания произведения:

– Яко лошадь землю орала[291], аще отрок в ушеса влез? Она бы главой трясла постоянно.

– Сие сказка есть, небывальщина. Чудеса немыслимые сбываются, – попытался объясниться.

Пока изображал из себя сказочника, еда сготовилась. Курица оказалась мелковатой, чуть больше голубя. Хорошо, что Тюха со своими окуньками и лещами подгрузился. У гудков, так сейчас было принято называть музыкантов, имелись ещё и прозвища. Треню звали Зайцем, а Мирона – Раком. Ничего в старшем музыканте не выдавало соответствия прозвищу, которое означало не речное членистоногое, а слабоумного человека. Старинный вариант слова «дурак». Была в нём некая простоватость, перемешанная с добротой, но она только усиливала внешнюю привлекательность. Казалось, что человеку с таким лицом не дано природой совершить чего-либо низкое, подлое.

В Галиче они уже пару дней околачивались. Богатый город, и люди гораздо добрее, чем везде. Деньгу много можно нагудеть. А ходили они ещё в Литву ранее, и в Новгороде великом бывали, и в немцах. Лютня была подарена купцом немецким. Мироше очень понравился этот инструмент, и с ним больше не хотел расставаться. Увлекательно рассказывал старший брат о своих странствиях, даже захотелось бросить карьеру княжича и пойти бродить с гудками по белу свету.

Наевшись, мы все вместе лежали в теньке поблизости от догорающего костра. Тюха ушёл проведать ялик, причаленный в невидимой с этого места бухточке. Я попросил разрешения поиграть на их инструментах. Лютня звучала скучновато, блёкло. В свое время неплохо играл на гитаре, так что разбирался в таких делах. Пять струн было для меня маловато для нормальной игры. Я же не Паганини, чтобы исполнять вариации на таком мизере. При нормальной переделке можно потом будет сделать нечто похожее на гитару. С дудочкой разобраться оказалось гораздо проще. Быстро определился с отверстиями и положением пальцев.

Пора познакомить этот мир с кое-чем сногсшибательным из моей прежней жизни. Попробовал вымучить на дудочке какой-нибудь популярный мотивчик. Замахнулся на «Историю любви» Френсиса Лея. Вроде бы что-то получилось. Парни окаменели. Получится ли у меня «Эль кондор паса»? Ура, получилось! Даже у самого в пальцах закололо от восторга. Мироша весь мокрый от слёз вдруг попытался лютней подгрузиться, но ойкнул от щипков брата. Приятно так, лежа с сытым брюхом и задрав ногу на ногу, извлекать из дудочки фантастические мелодии и доводить до умирания от восторга душевных парней. Они слушали, подавленные величием композиций далёких потомков, блестя широко раскрытыми изумлёнными глазами. Мирон, когда затихла последняя нота, встрепенулся будто от сна и воскликнул:

– Кои мусикии[292] лепы! Будто в самом раю с ангелами побывал.

– Да я, такожде! – согласился с ним брат.

Солнце забралось в зенит и постоянно настигало лучами наши тела. Приходилось отползать подальше в тень. Неожиданно почувствовал прикосновение к себе горячей ладони Мирона.

– Ты несть обыден отрок, аще ангельску мусыкию ведаешь! – проговорил он с придыханием, поднялся на ноги и склонился в глубоком поклоне, – Просим вяще не отринути нашу ватагу, с нами дружнити.

Ответ не успел дать. Наш тёплый, творческий вечер прервали крики. Метрах в ста от берега плавала лодчонка, наполненная подростками. Вдруг она перевернулась и стала погружаться в воду. Я и Мирон, не раздумывая и не раздеваясь, бросились в воду. Когда подплыли, лодка уже вся ушла под воду, а на поверхности барахтались перепуганные дети. Когда вытянули всех из воды, один из мальчишек закричал:

– Несть Матрёны, утопла. Спасите мою сестрёнку Матрёнушку.

Я снова прыгнул в воду. Дорог был каждый миг. Хорошо, что было неглубоко, и девчушка быстро нашлась возле лежащей на дне лодки. Схватил её и поплыл к берегу. Тюху бы сюда с яликом. Подоспел Мирон. Вместе выволокли на песок бездыханное тело. Сбежалось много людей, привлечённых шумом. Не помогали, только охали и ахали. Бабы принялись голосить по утопленнице.

Я стал совершать комплекс мероприятий по реанимации утонувших. Окружающие тут же начали меня порицать, зудеть под руку:

– Ты, отроче, почто над упокойницей охальничаешь? Изыди абие.

– Зрите, люди добры. Да он перси[293] покойницы прёт[294] и уста невинны лобзае[295]…

Я поневоле ускорил процесс, опасаясь, что в любой момент толпа на меня набросится и поколотит. Как бы жизни ещё не лишили, невзначай. Наконец вода из лёгких вышла, и девочка задышала. Вокруг завопили:

– Знамение сие есть! Отроковица воскресла! Кудесы[296] есть сие.

Не желая искушать дальше судьбу, воспользовался начавшимся ажиотажем и выскользнул из толпы. Это не составило труда, так как вытаращенные глаза зрителей были целиком сосредоточены на воскресшей отроковице.

Прокрался к месту нашего пикника, стащил с себя мокрую одежду и развесил на кустах. Костёр давно потух. Он и не нужен был, чтобы просохнуть. Жара от солнца больше, чем достаточно. Инструменты и пожитки гудцов лежали без присмотра. Вот раздолбаи! Пропали бы орудия труда, на чём тогда дудели? Искупался пару раз, пока среди деревьев не нарисовались две фигуры. С собой они тащили в плетёных туесах какую-то поклажу.

– А, вот ты иде еси! – воскликнул чем-то довольный Мирон. – Люди ангела зриша, отроковицу воскресих. Сказывай, Димитрий, ты ангеле еси, чай?

– Уймись, Мироша, человек я самый обычный. Из плоти и крови. Можешь потрогать и крылья поискать. Я как раз без одежды. Если найдёшь их на мне в любом месте, проставлюсь бутылочкой сурожского, – хмыкнул в ответ.

– Якоже отроковица воскресилася? Смертный не сотворит сие, аще бо дух небесный, – продолжал упорствовать Мирон.

– Захотела и сама воскресла… Откуда мне знать? – начал понемногу раздражаться, – Сами почему так долго не шли?

Выяснилось, что гудцов в благодарность за помощь ангелу в спасении девочки одарили деньгами, съестным и прочими подарками. Меня не искали. Ангелам положено исчезать, когда вздумается. Вот влип с этой мелкой. А куда запропал Тюха? Если домой заторопился, то люди обычно прощаются перед уходом.

– Ребята, вы Тюху видели?

Оба затрясли головами в отрицании. Музыканты почему-то решили, что я уже в их ватажке. Мирон клятвенно обещал, что в скором времени у меня будет своя персональная домра, а пока придётся довольствоваться накрами. Обсуждали предстоящие планы на ближайшие дни. Парни показали мне кое-какие акробатические номера. Оба умели жонглировать, делать сальто, строить башню. Мирон делал трюки так легко, будто был создан для них. У меня поневоле возник связанный с ним образ грациозной пантеры. Паркур явно не во Франции возник, а на Руси древних времён. Я, как паркурщик со стажем, вздумал продемонстрировать свои прежние навыки. Тело новое оказалось не полностью готово к экстремальным движениям. Только ножные мышцы были на приемлемом уровне. Получились сальтухи разные со стрекосатом вместе, но и это привело в полнейший восторг братьев.