– Почто таися, Митря, иже потешной мастроте казан[297]? – укоризненно сказал Мирон, – Мы ныне от тя не отрешимся. Нас накажешь сим воротам.

Хотелось сделать волфлип от дерева. Пока не вышло, свалился на спину. С дерева, медленно кружась, слетело несколько желтых листьев. Мне вдруг захотелось узнать, где гудцы зимний сезон проводят. В холода на улицах особо не помузицируешь и не потанцуешь. Парни рассказали, что по-разному бывает. Кто к жёнам возвращается и всю зиму живёт на заработанные деньги, а кто по кружалам продолжает кружить. Есть те, кто к купцам и боярам в терема приглашаются, а иногда и в княжеские дворцы. Развлекают домочадцев наподобие шутов, описанных в средневековых рыцарских романах. М-да, интересная перспектива. Ничего не скажешь.

– А почему на юга никто не мотнётся? – задал вполне предсказуемый вопрос.

– Кои юга есть? – округлили глаза гудцы.

Тьфу, ты, ёлки кучерявые! Юг полуднем надо называть. Опять лопухнулся.

– Тамо татарове враз полонят нас. Нелеть на полудень грясти, – попытался вразумить меня Мирон.

По сути верно он высказался – нелеть. Прямиком на юг от нас располагался величественный и древний Константинополь. Царьград, как в древнерусских летописях написано. Великая греко-римская цивилизация как раз в эти года медленно и неизбежно погружалась в небытие, как Титаник в воды Атлантики, под натиском орд мракобесных муслимов и под аплодисменты и довольные потирания рук западноевропейских правителей. Сколько произведений не было создано и сколько открытий не состоялось из-за этого краха, зато западные страны испытали эпоху Ренессанса за счёт вывезенных из Византии рукописей, учёных, поэтов и просто богатств. Конечно, не стоит сбрасывать вину за цивилизационную катастрофу с самих византийцев. Вместо отпора османам, те чаще занимались грызнёй между собой, многочисленными гражданскими войнами и чехардой на троне. Хотя почему занимались. Византийская империя ещё пока существует, только в виде оставшегося небольшого огрызка. Лет двадцать с небольшим ей ещё отмерено для жизни.

Одежда, если её так можно назвать, почти высохла. Мирошик пошёл отливать в кусты. Треня насвистывал в свою дудочку мотив полюбившейся песни. Вывел меня из размышлений отчаянный крик Мирона:

– Митря, тещи!

Вскочил на ноги и увидел, что ко мне рысью несутся трое воев, остальные несколько человек во главе со шрамистым старшим уже держали уныло стоящего Треню и брыкающегося Мирона. Я, как был без одежды, сиганул в воду.

– Стой, холоп, ворочайся абие, иначе туже буде, – кричали мне в спину.

– Не сдашься, друзий теих казним, – раздался резкий, хрипловатый голос.

Я оглянулся. Одноглазый уродец со шрамом на лице смотрел на меня пристально и ухмылялся. Подумав немного, решил вернуться. Негоже из-за меня кому-то страдать.

– Истинно баяша[298] – течный раб есть, – довольно ощерившись, высказался уродец.

Голую задницу ожёг удар плетью. Вопреки ожиданиям, гудцов вои не освободили.

– Отпустите нас, бо есмо гудцы перехожи. Люди мы тишны есмо при тамге, – вопил, продолжая вырываться, Мироша.

– В кремель лещите сих кощеев[299]. Выведаем вборзе, кои гудцы, ониже холопы, – прорычал старший.

Надел свои лохмотки на мокрую кожу. Нас связали и приторочили к одной из лошадей. Я огляделся. Позади воев вдруг мелькнуло Тюхино испуганное лицо. Показалось, что ли?

Бежать вместе с братьями-гудцами вслед за ехавшими всадниками пришлось через весь город в новую крепость. Её князь Юрий выстроил рядом со старой, как только переехал со всем двором из Звенигорода в Галич. Была она совсем небольшой по площади, чуть более трёх га, но гораздо укреплённей старой. Стены были сделаны городнёй[300] на крутых валах при глубоких рвах. Вход имелся только один – через подъёмный мост надо рвом от башни старой крепости. В самой крепости князь строил себе новый дворец. Получалось что-то вроде обычного средневекового замка, только с русским древесным уклоном. А пока что там располагались казармы с дружиной и, как выяснилось позднее, княжьи службы тайных дел, аналог местной ментовки с гебухой впридачу.

Когда нас троих пригнали в кремель, с трудом узнал в покрытых грязью и потёках пота своих новых друзей. Я, наверное, не сильно отличался от них видом. К тому же при беге потерял левый чобот и разбил ногу до крови. Попросил дать возможность пройти к колодцу и обмыть ноги. Ещё не хватало получить столбняк или даже заражение крови. Стражники дружно поржали, а один из них влепил мне крепкого леща. С трудом устоял. В ушах зазвенело. Голова словно бы увеличилась в размерах.

– Холопы прошения рекоша коленопреклонно, – объяснил вой своё действие.

– Не преречи им, Митря. Забьют до уморы, – прошептал мне сведущий в разных житейских перипетиях Мирон.

Нас всех отвели в одну из крепостных башен. Здесь в нижней части располагалась пыточная, судя по скобам в стенах и притолоке, подобию жаровни и наличию большого деревянного стола. Деревянный пол устилало слежавшееся сено. Через открытые окна вместе со светом залетал жаркий, пахнущий чем-то терпким, воздух уходящего лета. Но этот поток не мог перебить затхлую, труднопередаваемую смесь запахов крови, пота, испражнений, рвотных масс и гниющей плоти. Неплохо бы опорожниться из немного бушевавшего адреналином организма. Спросил про такую возможность наше сопровождение, но не получил ответа, только ничего хорошего не обещающие взгляды. Мирон с невесёлой усмешкой прояснил:

– Яко скот есмо дельма них.

Появился мужичок с крупными чертами лица и с пышной каштановой бородой, одетый в серую порть. Почему-то я сразу на него подумал, что кат. Наверное, по равнодушному взгляду вивисектора, расчленяющего живую плоть, и по обильно забрызганной каплями крови порти. Он велел нам троим раздеться догола и прицепил каждого ошейником через цепь к скобам в стене. Другой мужик принес одну кадку с водой, а другую порожнюю, по-видимому, для туалета. Кат велел гудцам помочиться на мою раненную ногу и потом замотал её посконной тканью. Пока мы намывались и опорожнялись, в помещение зашли два хмурых козлобородых дьяка. Один из них стал меня осматривать и озвучивать внешние приметы, другой записывать сказанное на бумаге. Во все щели лазил, придурок вонючий. Пальцы грязные в рот засовывал. Брр, чуть не блеванул.

Дьяки вышли, но где-то через полчаса снова возвратились в сопровождении одноглазого уродца. Нашу троицу предупредили, что пока будут допрашивать легко, но если станем запираться, то кат покажет своё искусство. Дьяки приступили к делам с меня. Один из них зычно прочитал из бумаги:

– Доводна[301] грамота на холопа течна, се рекомах Димитрием. Доводностью требно сведати истореченное имя сего холопа, и владетеля она, и пособителей в течьбе. Писано шесть тысящ девятьсот тридесять осьмого лета от сотворения мира, второго дня ревуна.

Какого лешего я высунулся из своей комфортной благородной раковины? Острых впечатлений захотелось? Вот и огребай их, дубина стоеросовая, полной лопатой. Не успел попасть в другую эпоху, как крупно вляпался по самые уши в проблемы. Ещё не хватало в рабство попасть к какому-то толстопузому самодуру. Пора признаваться им, кто я есть на самом деле, только бы наедине остаться с сыскарями, без гудков.

– Холоп течны, нарекл ся истое[302] имя? – обратился один из дьяков ко мне.

– Димитрием наречён, и я не беглый холоп.

– Добре, аще не холоп ты, идеже теи родичи? Кои ремесла оне промысляша? – спросил другой.

Я запнулся под торжествующие взгляды дознавателей.

– Я буду говорить только наедине с вашим главным, – мотнул головой в сторону одноглазого.