Открыла она не сразу, а как раз в тот момент, когда я уже была готова звонить Ромке, МЧС и бог знает кому ещё.

– Привет. Чего долбишь? – безжизненным голосом спросила Мила, отступая вглубь прихожей и кутаясь в не по-летнему махровый халат.

А я опустила руку, прекратив давить на дверной замок, и уставилась на неё.

– Милка… – это было единственное, что я смогла выговорить, разглядывая мою лучшую подругу детства и юности.

То, что стояло напротив меня, совсем не было похоже на Милу.

Нет.

Мила не такая.

Она весёлая, жизнерадостная, целеустремленная, немного циничная. Господи, да она любая, но только не поникшая и равнодушная!

У вот этой бледной копии моей Милы даже ярко-рыжие волосы потускнели, перестали виться задорными кудряшками, за которые ещё в детстве её дергал Ромка. Выцвели пронзительно голубые глаза, покраснели красноречиво.

– Мил, что случилось?! – оглядев её и отогнав промелькнувшие за секунду ужасы, едва слышно прошептала я.

Закрыла, наконец, зайдя, за собой дверь.

– Юрка ушёл.

– Куда ушёл? – я моргнула непонимающе.

Подумала заторможено про хлеб и магазин через дорогу, в крайнем случае, за углом. Там ассортимент больше.

Это же Юрка.

Юрец, как называл его, пренебрежительно кривясь, Ромка. Он Милку обожает, сооружает алтарь в её честь и молится ежедневно, как фыркает тот же Ромочка!

Куда он мог уйти?!

Только за хлебом…

– Не знаю, он не сказал, – Мила пожала безразлично плечами, пошаркала тапками в сторону кухни, уточняя раздельно и обстоятельно. – Собрал вещи. В чемодан. Из кожи. И ушёл. Вчера. Утром.

– Как?

– Ногами.

– Мил, я серьёзно!

Я, пойдя следом, взгромоздилась напротив неё за барную стойку, огляделась по сторонам, и такая знакомая кухня мне первый раз почудилась незнакомой.

Заброшенной и неуютной.

– Я тоже, – она отозвалась угасающим эхом.

Опустила, замолкая окончательно, голову на сложенные замком руки.

Тупиковый разговор.

И вздохнула уже я, подумала и встала, чтоб кофе сварить, ибо, когда всё плохо, мы покупаем красное полусладкое и грузинское, но, когда всё хуже некуда и жизнь летит в тартарары, как сегодня, мы варим кофе.

Чтоб зёрна сильной обжарки.

Горький шоколад.

И апельсиновая цедра.

Панацея ото всех проблем и разбитых сердец у каждого своя.

– Он сказал, что я не соответствую его уровню, – Милка заговорила негромко, начала рассказ, когда я, уже обжарив зёрна, в кофемолку их высыпала. – У него впереди карьерный рост и светлое будущее, а у меня… я сижу без образования в захудалом магазине затюханой продавщицей. Это мой потолок. Я же дура тупая.

Язык, чтоб не высказаться, я прикусила.

С-с-су… сумчатый.

Идиот.

Мила умная.

Просто дико упрямая и принципиальная. Либо всё, либо ничего. Ещё в десятом классе она решила быть клиническим психологом, грезила идеей людям помогать. И было бы всё легко и просто, по плану и мечте, поскольку экзамены она сдала хорошо, просто отлично. Ту же биологию лучше неё только Ромка написал, но… имелась одна проблема.

Единственная загвоздка.

Дорогая.

На клинических психологов в нашей областной столице учили только в медицинском и только платно. И цифра там значилась даже за один год такая, какой у Милы и ба никогда не было и быть не могло. И уезжать в другой город, ещё дальше от ба, Милка отказалась сразу и категорично, как и рассматривать другие варианты и институты.

Гордо задрав нос, она пошла зарабатывать на мечту. Мыла полы, сидела с детьми, раздавала листовки, работала в магазине.

И врезать Юрке за «затюханую продавщицу» я хочу сильно и лично.

– Ещё он в Турцию хотел, в июле, – Мила шмыгнула носом, – билеты уже заказал, а я… я не могу. У меня же ба, я ей обещала приехать. Помочь. Там грядки и картошка. Ба хорохорится, конечно, но ты же знаешь… Я ему сказала. И что он может поехать со мной. Решила позвать в деревню. Дура. У нас с этого всё и началось…

Ну да, в принципе, логично.

Где Турция, а где огород в деревне у ба.

У Анны Николаевны, что Милу и вырастила. Забрала в небольшой районный город из столицы, когда Милкина мать после первого сентября уехала за лучшей, а главное свободной жизнью. Она повязала с утра дочери банты, а после обеда, когда Милка с приехавшей по случаю торжества ба вернулись из школы, её уже не было.

Ни в квартире, ни в городе.

Осталась на память только записка.

И Анне Николаевне пришлось забирать внучку с собой, устраивать в школу, мою и Ромки. Так, в нашем классе во вторую неделю сентября, в общем-то, и появилась рыжая, веснушчатая и улыбчивая Мила Залесская.

Её посадили перед нами.

И за кудрявую прядь в первую же минуту Ромочка её дёрнул. Получил в ответ пеналом по вихрастой голове.

И вендетта была начата именно тогда, да.

Когда же мы закончили школу и уехали покорять столицу малую, то Анна Николаевна как раз вышла на пенсию, решила переселиться в деревню, благо там имелся чуть ли не двухсотлетний дом.

Так сказать, родовое гнездо.

– Просто, Варька, он же полгода ухаживал, – она, заторможенно подняв голову, уставилась на меня беспомощно и растерянно, – а теперь оказалось, что это я за ним бегала.

Чего?!

От изумления я чуть не проворонила кофе, успела с тихим, но прочувственным чертыханьем снять турку в последний момент.

И к столу я привалилась.

Обалдеть.

Я… я никогда не забуду этих в лучших традициях всех романтиков ухаживаний. Надписи на асфальте, милые и огромные пылесборники, признания с рупором во дворе дома, красивые стихи, охапки роз.

Поездка в Питер, когда Юрец, встав у одного из разведенных мостов на колено, кольцо жестом фокусника вынул, позвал чуть дрожащим от волнения голосом замуж.

Милка, расплываясь в счастливой и потому идиотской улыбке, рассказывала подробно.

– Вот же…

Это, пожалуй, было всё, что я не менее растерянно смогла протянуть в ответ.

Она же в который раз вздохнула.

И слёзы по щекам покатились бесшумно, брызнули.

– Ми-и-и-л, – я протянула жалобно, подошла, чтобы к себе её притянуть и по голове, как маленького ребёнка, погладить, предложить. – Хочешь, я Ромке позвоню, а? Он этому козлу мозги прочистит и на место вставит.

– Не хочу, – Милка, всхлипывая и утирая нос, улыбнулась сквозь слёзы. – Этот дурак в прямом смысле слова Ю-Юре мозги прочистит. И кости заодно переломает.

– Подумаешь, – я фыркнула безжалостно, махнула рукой и отошла, чтобы кофе по вытащенным кружкам разлить, поставить их на стойку. – Юрца не жалко.

– Варька, – Мила, шмыгая и моргая слипшимися ресницами, прошептала тихо, – как хорошо, что ты приехала…

– Пей давай, – я, садясь на своё место, вздохнула.

Подумала, что Ромочке всё же пожалуюсь.

Втихую.

И про сломанный нос Милка никогда не узнает. Не первый, в конце концов, нос её поклонника, который окажется сломанным.

– А я решила документы в этом году подать, – она, послушно обхватив кружку обеими руками и посмотрев поверх неё на меня, призналась одним губами. – У меня на год хватит.

– Значит, не всё так плохо в нашей жизни? – я, подмигнув, улыбнулась широко и про собственный институт мысли задавила.

Не сегодня.

Сегодня очередь перетирать кости Юрочке.

Телефонный звонок раздался в два часа ночи.

Я ещё не спала, сидела и читала «Ярмарку тщеславия», до которой у меня, наконец, дошли и глаза, и руки. Попутно я изредка отрывала взор от страниц и косилась на Сенечку, что на свободной половине кровати сражался с огромным плюшевым медведем.

Медведя, как и букет алых роз, днём принес курьер.

От Гордеева.

Я с улыбкой приняла и расписалась, Сенечка с заинтересованным фырканьем обнюхал презент, а после обнял его, как родного. Признал, видимо, в нём родственную душу, с которой можно и обниматься, и сражаться.