– Ну и правильно, что не дали, – сказал Басов. – На верхнем складе работать некому, а ты в поселке прохлаждаешься.

– Я до этого полтора месяца без выходных вкалывал – ни людей, ни зверей не видел. Хочешь, попробуй сам так повкалывать… Никто не хочет. Это одни только бичи, типа меня, могут жить в грязном вагончике, месяцами спать без простынь, три раза в день давиться перловым супом и взамен ничего не просить, а еще и кубометры выдавать… Из школьных учебников это тебе ничего не напоминает? А мне вот напоминает, и очень!

– Ишь ты, ожил, – улыбнулся Володя.

– С вами оживешь…

– Слушай, Вася, а ты о своей прошлой жизни не жалеешь?

Соломатин молчал, отвернувшись к окну.

– Вот ты корреспондентом в газете работал, семья у тебя, говорят, была, а значит и дом, и друзья, и родные там разные – и вот ты, ёшкин, ни о чем этом не жалеешь?

– Кончай, шеф, душу травить, – сердито буркнул Васька, – она и так у меня вконец отравленная… Жалел бы, – после паузы добавил он, – назад вернулся, а я не хочу.

– Почему, Вась?

– По кочану… Жена у меня скурвилась, понял! А тут на работе этой самой, корреспондентской, видишь одно, а писать надо другое… Надоела мне вся эта курвёзность – дома и на работе, до жути надоела… Вот и бросил. Надька в больницу приезжала, передачи возила, вернуться просила, а я как в ее сучьи глаза гляну – с души меня воротит! Я все ее передачи соседям раздавал…

– Это от водки всё, Вася, – твердо решил Володя. – Пил бы поменьше – и все было бы у тебя как у людей.

– Я за свою жизнь людей мало встречал. – Васька взял шапку с колен и утер ею взмокший лоб. – Все больше нелюди попадались…

– А это еще кто? – удивленно повернулся к нему Басов.

– Ну, не марсиане же… Наши, доморощенные сволочи! Среди них есть суки, как моя жена, есть иудушки, как мои бывшие друзья-приятели, есть сволочи двуличные, профессора кислых щей и облепиховых наук, лизоблюды, держиморды, как мой бывший редактор и его ближайшее начальство, что в райкомах окопались, акулы, так сказать, а вокруг них еще всякая разная хищная мразь… Хватает дерьма, Володька, на белом свете. Ты-то еще, извини, мал да глуп, как ананьин пуп, а я уже сорок лет прожил – насмотрелся…

– Ну а ты-то сам кто?

– Я? – Василий Соломатин задумался, словно и в самом деле в эти минуты определял себе цену. – Я лишний человек на этом свете, Володя. Родился, а никому не надобен… Не востребован временем. Это, знаешь, как до востребования на главпочте: письмо пришло, а его никто не забирает – не нужно, значит. Может быть, я рано родился, может быть – опоздал… Лишний – понял, шеф? Но – че-ло-век! – раздельно и твердо заключил Соломатин.

Про себя Володя спросить не решился, а тут еще и дорога пошла с перевала под крутой уклон и только успевай крутить баранку, чтобы вовремя вписаться в очередной поворот. Внизу показались занесенные снегом крыши вагончиков, в стороне, на раскряжевочной площадке, работал челюстной погрузчик. Слабый синий дымок вился над трубой котлопункта.

– Считай, Василий, приехали, – сказал Басов, у которого никак не шел из головы разговор с Соломатиным.

– Вижу, шеф, не слепой, – явно приободрился Васька. – Думал, не доберусь в этот раз… До-обрался. А тут я не пропаду, тут у меня, шеф, пара флаконов тройного припасена, в глухой заначке, понял…

– Ёшкин! Так-то жить, Васька, лучше вообще не жить. До одеколона уже докатился, куда дальше?

Василий промолчал и, лишь когда выбирался из кабины лесовоза, насмешливо ответил:

– Молод ты еще, Басов, молод… Подожди, жизнь не сегодня заканчивается, она еще и тебя обломает. Ты не думай, она не из одних вымпелов да почетных грамот состоит, у нее и оборотная сторона для каждого припасена… Так-то вот, шеф… – глаза у Соломатина блестели, нос был задорно привздернут, желтые гнилые зубы щерились в усмешке. – Не спеши, Володя, судить, спеши – понять… Пока!

А через час, когда загруженный кругляком лесовоз Басова уходил с верхнего склада, Васька Соломатин, приплясывая перед котлопунктом и ухарски поглядывая на дородную повариху тетю Машу, во все горло распевал:

Птицефабрика в селе

И еще две строятся.

А в деревне видят яйца,

Когда в бане моются…

Лето пришло дождливое, пасмурное, разлились реки и речушки, захлюпала вода под ногами даже на улицах поселка, а про сенокосные угодья, болота и мари – говорить нечего. Взойдешь на ближайшую сопку, глянешь окрест – море перед тобой. Доколь хватает взгляда – залита приамурская пойма, лишь кой-где торчат кусты шиповника и боярки, да волочит по большой воде разграбленный паводком мусор. Посверкивают, переливаются мелкие волны в холодных лучах лунного света. Тишина и покой над этим временным морем, где должно стоять в это время многочисленным стожкам душмяного июньского сена…

Угомонились птицы, занятые недавно появившимся прожорливым потомством, лишь по ночам еще звонко барабанит козодой да сизый дрозд изредка заведет утром мелодию, но тут же и снишкнет, не окончив песни. И лишь блудливо-беззаботная кукушка, падчерица лесных угодий, оглашает рёлки звонким «ку-ку!»

Долог и неусыпен июньский день. Торопливы и напористы июньские рассветы. Высоки и недоступны в редких прорехах грузных, многослойных туч звезды, улыбчиво-приветлив и лукав молодой месяц, сноровисто плывущий среди облаков, словно чёлн среди льдин в северном море.

– Ой, а мокрый-то, холодный какой, – прошептала полусонная Светлана, теснее прижимаясь к Медведкову и различая самые разные запахи, исходившие от него, – бензина, курева, сырости и пота…

– А ты думала, – усмехнулся Павел Иванович, крепко сжимая тугие и податливые плечи Светланы. – Ты как думала, мужики на жизнь зарабатывают?

Волнуясь, ощущая ее сонное тепло, тугие груди под сорочкой, плоский, мягкий живот, Медведков выискал в темноте ее губы, припал к ним, чувствуя, что нет сейчас ничего роднее и ближе для него, чем запах ее чисто вымытых волос, вкус ее отвечающих губ, тепло ее сильного тела…

– Ой, Паша, задушишь ведь, – счастливо бормотала Светлана. – Медведь, честное комсомольское – медведь… Па-аша-а…

Он гладил ее спину, искал губами ее грудь, проваливаясь в счастливые мгновения той полной близости и растворенности друг в друге, когда уже не можешь определить, где кончаешься ты и где начинается она…

– Почему ты так долго не приходил?

– А знаешь, я голоден, как зверь! – Медведков поцеловал ее в шею, ближе к уху, где была у нее большая темная родинка, эта родинка казалась Павлу Ивановичу огромнее и таинственнее самой Вселенной. – Я утром чай из термоса попил и – все! Все, моя богатая, все, моя ласковая… Черт, как я соскучился, как я устал без тебя, Светлая…

– Где ты был?

– Ездили в тайгу намечать новые деляны. А этот хрен лысый…

– Па-аша, не ругайся, пожалуйста.

– Извини, теплая… Этот, из лесхоза, такую нам ерундовину отвел, что плана в этом месяце не взять. А не будет плана, Светлая, меня порвут в клочья и выплюнут за ненадобностью…

– Тебе яичницу с колбасой сделать?

– Сделай, Светулька, сделай, родная… Дай я тебя еще раз поцелую.

Светлана включила электрическую плитку и поставила на нее сковороду....

Уже светало. Где-то редко и неохотно густым басом взлаивала собака. Светлана толкнула створки окна, и сильный запах доцветающей черемухи под окном тотчас вплыл в комнату. Сало на сковороде зашипело-заскворчало, она аккуратно положила на нее два больших кружка колбасы и разбила три яйца. Посолив и прикрыв яичницу тарелкой, оглянулась на притихшего Медведкова. Он лежал на подушке, забросив сильные руки под голову, и сквозь серый полусумрак пристально смотрел на нее…

Светлана вздрогнула и зябко повела плечами.

– Паша, ты чего?

– Что? – не понял он.

– Смотришь на меня так…

– А я смотрю на тебя, Светлячок, и думаю, – медленно, спокойно говорил Медведков. – Думаю я, моя хорошая… Что я думаю? Что я, Светленькая, окончательно и бесповоротно люблю тебя.