Мама поняла, что до меня сразу дошёл мотив её решения — отец. Она хочет сбежать от этих воспоминаний, от всего, что окружает её здесь. И я думаю, это правильно, несмотря на то, что у самой слезы наворачиваются.

— Все в порядке, — шепчу, всё-таки слегка приобнимая мать за плечи. Неожиданно, она оборачивается и полностью заключает меня в тёплые объятья. Пытаюсь скрыть детскую улыбку, невольно всплывшую на лице. Всё-таки, детство — то самое лучшее время моей жизни, несмотря на строгий режим, который надо было соблюдать.

Томас прерывает нашу идиллию своим диким возгласом:

— Да как вы так можете?! Отец покинул нас всего два года назад, а вы уже готовы стереть его существование с лица земли! — возмущается он, ударяя кулаком по столешнице. Мешки под его глазами кажутся мне не человеческими. — Вы обе предали его! Этом дом — святилище!

Мама с ужасом смотрит на брата, накрыв рот рукой. Кошусь сначала на него, затем на неё и понимаю, что Томас впервые закатывает такие истерики.

— Мам, не слушай его, — говорю ей, сжимая её кисть в своей. — Он говорит полнейшую чушь.

— Кто бы говорил? — продолжает Томас, подходя к нам чуть ближе. В его раздражённом лице я различаю другие черты, которых до этого не было.

Видимо, мать, поглощенная горем, совсем забыла о Томасе. Он отдался самому себе, и вот во что эта самодеятельность вылилась! Я не вижу своего Томаса в нем.

— Ты стала отвратительной, Белла, — выплевывает он, недоверчиво косясь на меня.

— Что? — и правда: что?! — К чему ты клонишь?

— Да ну, Белла. Не надо крутить перед мамой хвостом. Ты не святоша, и мы все это знаем. Так что, не пизди.

— Томас Кляйн! Немедленно забери свои слова назад и не смей говорить так со своей сестрой! — встряла мама, защищая меня.

Боже мой, какая же ты неосмотрительная! Как можно не заметить то, что твой сын подсел на наркоту? Это говорит не он, а препараты. Мой Томи бы не позволил себе такого. Во мне просыпается легкая ненависть по отношению к матери. Я знала, что Томас не хочет осведомлять её о своей зависимости, я его поддерживала… Но в глубине души я очень хотела, чтобы мама узнала правду. Наверняка, она смогла бы помочь.

— Мам, ну что ты то вмешиваешься? Иди молитву почитай.

— Томас! — повышаю голос я, замечая, как он дрогнет. Я медленно ломаюсь. Не хватало ссоры с родными. — Прекрати вести себя так, словно ты здесь один.

— И не смей нам перечить, — снова встревает мама, на что Томас угрюмо косится в пол.

Я вижу, как он борется с собой и желанием высказать ей все, что накопилось внутри.

— Мам, а ты, блин, знаешь, чем она в своём Бостоне занимается?

Мама удивлённо смотрит на меня. Я ощущаю гнетущую атмосферу, понимая, к чему он клонит. Но Томас ведь не знает всех деталей?

— И чем же? — теперь весь интерес мамы направлен на меня. Она выжидающе испепеляет мое лицо, и я снова вижу свою старую мать в ней.

— Ничего особенного, — верещу, стараясь унять дрожь в руках.

Томас фыркает, посмеиваясь. Какая ирония, твою мать. Я ничего не пытаюсь скрыть от мамы, но моя жизнь в Бостоне, что открылась Томи, от части пугает меня. Но и устраивает, удовлетворяя одновременно.

— Белла, ты не хочешь поделиться с мамой аспектами своей увлекательной, разносторонней жизни в Бостоне?

— Говори, дочка, — давит мама, ставя руки в боки.

Я молчу, стараясь скрыть смущение. Прекрасно понимаю, к чему клонит Томас. Он хочет рассказать маме о моих «парнях», но лично я не вижу ничего серьезного.

В следующие пять минут Томас энергично рассказывает маме о всём, что видел, когда был со мной. Она открывает рот от удивления и презрительно косится на меня, мотая головой в разные стороны.

Слегка нервничаю, но затем ссылаюсь на то, что уже совершеннолетняя и вправе делать, что хочу… По законам Америки.

— Так, нам надо поговорить. — не выдержав, шиплю я, хватая брата за рукав толстовки и волоча его в комнату.

— Ты лечишься? — в лоб спросила я, предварительно заперев дверь.

Томас уселся на кровать, закидывая ногу на ногу и нагло чавкая жвачкой, всем видом показывая своё безразличие.

— Ну, да, — говорит он, пытаясь изобразить уверенность, но я с лёгкостью различаю, как голос его дрогнет.

— Ты в этом уверен? — настаиваю, не прерывая зрительного контакта.

— Да-а, — тянет он, потупив взгляд.

Так, хватит игр.

Стремительно подхожу к брату, подсаживаясь на коленки. Хватаю его лицо в свои руки, разворачивая к себе, и напрямую выдаю:

— А теперь давай, как взрослые люди, — он испуганно смотрит на меня, наконец проявляя настоящего, неуверенного в себе подростка, — ты проходишь курс?

— Да, я очень стараюсь, — признается он. — Мисс Лейла отличный специалист, и сейчас мы… Мы уже заканчиваем… Мы отказались от всех медикаментов… И, Белла… — запинался он, впадая в конвульсию.

Я постаралась успокоить его, сжав в своих руках, но он вырвался.

— Я стараюсь, правда. Верь мне, Белла! — почти выкрикнул он, на что я выдавила успокаивающее: «Тш-ш-ш».

— Все в порядке, я здесь, — глажу его волосы, вдыхая приятный аромат тела. Я скучала по моему Томи. — Сними эту маску, малыш. Ты не такой, — шепчу ему, поглаживая теперь по спине, как маленького ребёнка. — У тебя всегда есть я, помни это, ладно?

Мы отрываемся друг от друга, и я заглядываю в его заплаканные глаза. Томи активно кивает, снова заключая меня в объятия.

— И прошу тебя, не трогай мать. Ей тяжело, ты же видишь, — говорю напоследок, надеясь, что в будущем он простит ей её безалаберность.

Сердце сжимается с чудовищной силой, словно кто-то нарочно его сдавливает. Это чудовищно трудно — не сломаться.

Семейный ужин не предвещал беды. Слова Томаса подействовали на меня чудодейственным образом. Поверив ему, я на некоторое время успокоила одну часть себя, что медленно умирала от безысходности. Он почти вылечился. Мы почти перелистнули эту ужасную страницу нашей жизни. Нашей, потому что мы семья!

Милая кружевная скатерть цвета парного молока отлично сочеталась со скандинавским стилем, в котором выполнена гостиная. Большие окна и ажурные занавески, потрёпанный диван и каменный камин напоминали мне о детстве. О чудном времени, когда все было хорошо, а моей главной проблемой был недостаток кукол в коллекции.

Улыбаюсь про себя, замечая одну из папиных новогодних кружек, стоящую на стеллаже. Приятно, что мама оставила их там.

После всего, что произошло пару дней назад, я стала более чувствительна. Такое чувство, будто малейшая ерунда может довести меня до слез. Такое состояние очень трудно контролировать. Поэтому я, в попытках избежать лишних слез, стараюсь перевести своё внимание на другие вещи. Затеваю разговор, например:

— Очень вкусно, мам, — улыбаюсь, прожёвывая очередной стручок гороха.

Женщина недовольно смотрит на меня, смывая комплимент в водяной сток. Мгновенно опускаю взгляд, тяжело глотая.

Кажется, она хочет что-то сказать, но охотно сдерживается. Кидаю взгляд на брата, сидящего рядом, и подмечаю, что он давно незаинтересован в происходящем, а завис над тарелкой, витая в облаках. Интересно, каким образом у них проходят ужины? Он пялится в телефон, а она злостно пялится на него?

— Что за парень дружит с тобой, Изабелла? — неожиданно говорит мама, отрывая меня от раздумий.

Мне требуется ещё одна минута, чтобы понять, о чем она говорит. Минута, чтобы покрыться краской.

— Не понимаю, о ком ты говоришь, — отрицательно киваю, энергично поедая остатки еды. Мои глаза исследуют тарелку, в попытках избежать зрительного контакта.

— Белла, я с тобой говорю, — она пихает меня в плечо, от чего я недовольно кошусь на неё. Но лицо мамы гораздо раздражённее, чем мое. — Я просто хочу быть уверена, что это проверенный человек.

— Мам, никого у меня нет, — чересчур резко заключаю я, вспоминая о Гарри. Легкое покалывание снова оживает где-то внутри меня, пытаюсь унять дрожь, но у меня плохо выходит.