Анализируя поступок князя Курбского, Н. М. Карамзин писал: «Бегство не всегда измена; гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя; но горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!», и Курбский «возложил на себя печать стыда» когда вместе с поиском «убежища от гонителя в самой Литве, к несчастию, сделал более: пристал ко врагам отечества. Обласканный Сигизмундом, награжденный от него богатым поместьем Ковельским, он предал ему свою честь и душу; советовал, как губить Россию, упрекал Короля слабостию в войне; убеждал его действовать смелее, не жалеть казны, чтобы возбудить против нас Хана – и скоро услышали в Москве, что 70 000 Литовцев, Ляхов, Прусских Немцев, Венгров, Волохов с изменником Курбским идут к Полоцку; что Девлет-Гирей с 60 000 хищников вступил в Рязанскую область… Сия последняя весть изумила Царя» и уже «все добрые Вельможи казались ему тайными злодеями, единомышленниками Курбского; он видел предательство в их печальных взорах» и «требовал доносов…»[93]. Изведя весь, оставшийся в Москве род Курбского, включая его мать, жену и сына, Грозный на этом не остановился и в 1565 году развязал опричнину, которая, однако, лишь увеличила число беглецов: известных (Владимир Заболоцкий, Давид Бельский и другие) и неизвестных, так что путь, застолбленный Курбским, уже никогда не пустовал: «А нас на Руси не почитают и за пса смердящего. Отбегаем мы… из работы вечные, из холопства невольного, от бояр и от дворян государевых, да здесь прибегли и вселились в пустыне непроходимой», – говорили они, имея в виду бескрайние степи Дикого поля[94].
Бегство русских людей из страны стало для московской власти большой проблемой. Иван Грозный не понимал, как мог Курбский и ему подобные примкнуть «к врагам христианства» и к «нашему недругу королю Сигизмунду», уйти в страну, «где нет христиан», где цари «послушны епархам и вельможам» и «только по имени и по чести цари, а властью нисколько не лучше раба»[95]. В свою очередь Курбский спрашивал царя: «…Чем прогневали тебя христиане – соратники твои?», за что нам, «несчастным, воздал, истребляя нас и со всеми близкими нашими?»[96]. В ответ звучало грозное: «А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить», и он, государь, обязан «держать свое царство в своих руках, а своим рабам не давать господствовать», не подражать «безбожным народам», у которых «цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»[97].
Одним из веских аргументов для Ивана Грозного как представителя консервативного мышления, объяснявшего современное положение вещей ссылкой на Священное Писание, на «старину» и прошлые достижения, были слова апостола, который «повелевает спасать страхом»[98], однако бегство Курбского подрывало его убежденность, не давая покоя ни в чем. Недаром Грозный наставлял своих московских гонцов: «Если будет говорить с вами в Литве Князь Андрей Курбский или ему подобный знатный беглец Российский, то скажите им: ваши гнусные измены не вредят ни славе, ни счастию Царя Великого: Бог дает ему победы, а вас казнит стыдом и отчаянием. С простым же беглецом не говорите ни слова; только плюньте ему в глаза и отворотитесь»[99]. На это Курбский отвечал, что не желает «служить отечеству неблагодарному, где добродетель губит и слава безмолвствует»: «Един царствуешь без мудрых советников; един воюешь без гордых воевод – укорял он Ивана Грозного в 1579 году, вопрошая – и что же? вместо любви и благословений народных, некогда сладостных твоему сердцу, стяжал ненависть и проклятия всемирные… Позор, позор для венценосца, некогда столь знаменитого!»[100].
В Великом княжестве Литовском А. Курбский прожил до конца своих дней. Он умер в мае 1583 года в подаренном ему королем Сигизмундом II Августом имении Миляновичи под Ковелем. Царь Иван Грозный пережил своего врага лишь на несколько месяцев, скончавшись в марте 1584 года. Вступивший на престол Федор Иванович, как писал Н. М. Карамзин, «хотел возвратить отечеству изгнанников и беглецов Иоаннова царствования, не столько из милосердия, сколько для государственной выгоды» и «посылал к ним милостивые грамоты – именно к князю Гаврилу Черкасскому, Тимофею Тетерину, Мурзе Купкееву, Девятому Кашкарову, к самому изменнику Давиду Бельскому (свойственнику Годунова), – обещая им забвение вины, чины и жалованье, если они с раскаянием и с усердием явятся в Москве, чтобы доставить нам все нужные сведения о внутреннем состоянии Литвы, о видах и способах ее политики. Федор прощал всех беглецов, кроме несчастного Курбского (вероятно, что его уже не было на свете) и кроме нового изменника, Михаила Головина»[101].
Князь Курбский для московской власти навсегда стал не просто «нежелательной персоной», а лютым врагом; он же, «владея городами и селами в Волыни, ни в богатстве, ни в знатности не находил успокоения; …искал утешения в дружестве и в учении; зная язык латинский, переводил Цицерона; описал славное взятие Казани, войну Ливонскую, мучительства Иоанна… и тосковал о России, с чувством называя оную своим любимым отечеством»[102]. Главным сочинением Курбского в эмиграции, помимо его писем Ивану Грозному, стала «История о великом князе Московском», в которой он не только подробно описал период правления царя Ивана IV, но и дал развернутую критику установленного им тиранического режима и опричнины, обосновал программу реформ по ликвидации неограниченной формы правления и превращения России в сословно-представительную монархию.
На чужбине Курбский не стал литовцем, не примкнул к католикам, не изменил православию, более того, в условиях развития реформационного движения и еретических учений принял на себя роль его ревностного заступника и апологета, поборника единения всех православных и противника унии с польско-литовской католической церковью, которая на территории Речи Посполитой мечтала об униатстве. В Литве «Курбский написал “Историю о осьмом соборе”, резко тенденциозное антикатолическое произведение, в котором, излагая историю Ферраро-Флорентийского собора, рисовал в самых черных красках деятелей католической церкви и осуждал заключенную на соборе унию»[103]. Помимо неприятия католичества, Курбский развернул борьбу и с другой угрозой православию – учением Феодосия Косого – религиозного вольнодумца, противника церковной иерархии, мечтавшего освободить христианство от чуждых ему наслоений и возродить его исходную чистоту. За это в Московии он вместе с единомышленником Игнатием был отдан под суд, от которого им в 1554 году удалось сбежать в Литву, где их взгляды нашли понимание и живой отклик среди местного населения. Курбский, опасаясь разномыслия среди православных литовской земли, обратился с «Епистолией ко Кодияну Чапличю» – польскому пану, примкнувшему к учению Феодосия Косого, в которой разъяснял его неправильность и вредность. Однако такая стойкая приверженность Курбского православию никак не изменила суждения о нем в Москве. Тем не менее московская власть не смогла вычеркнуть его из истории России и мира, а переписка князя с Иваном Грозным вошла в число ценнейших письменных памятников отечественной культуры эпохи Средневековья.
К числу важных литературных памятников Руси второй половины XVI века относятся и послания Ивану Грозному другого русского эмигранта – нестяжателя, бывшего игумена Троице-Сергиева монастыря старца Артемия. За свои взгляды, несогласные с позицией иосифлян, он был осужден за ересь, отлучен от церкви и сослан на пожизненное заточение в Соловецкий монастырь. Однако в 1555 году старцу Артемию вместе с некоторыми другими еретиками удалось бежать в Литву, сначала в Витебск, а потом в Слуцк, где он занялся активной защитой православия, в том числе при поддержке и покровительстве князя Андрея Курбского. На чужбине старец Артемий, полный «любовью ко единоплеменной России», переводил на церковнославянский язык религиозную литературу, преподавал богословие, сочинял апологетические и полемические послания. Два из них были адресованы царю Ивану Грозному, которому старец говорил: «Подобает православному царю правостию и кротостию Христовою и с рассмотрением вся творити»[104]. Но ни «правости», ни «кротости Христовой», по мнению ряда жителей Московии, у русского самодержца не замечалось, что вело к росту числа беженцев из страны.
